Перешли на малоосвещенную аллею, где стояли скамьи, опустились на крайнюю. Помолчали, Анна Павловна хотела спросить, давно ли Гришка здесь живет и как оказался в санатории, но Гришка придвинулся и обнял: ее. Анна Павловна выпрямилась, задержала дыхание.

— Чего уж там, Анна, — сказал Гришка осипшим голосом. — Пошли ко мне. Конуру мою посмотришь. Сам строил-собирал. — И встал.

Анна Павловна поднялась, молча взяла его под руку — ноги не держали.

В кустах на поляне, куда вела узкая асфальтовая дорожка, стоял одноэтажный, под шифером, на две семьи дом для санаторской обслуги. Несколько домов таких стояло на территории. К левой половине дома, к глухой стене примыкала пристройка об одно окно — ее занимал Гришка Спец.

Как только попали в комнатушку, Гришка, не зажигая света, проворно опустил на петлю дверной крючок, обхватил Анну Павловну и не отступился, пока не осилил.

— Что ты?! Что ты?! — шептала Анна Павловна, отпихивая Гришку, боясь крикнуть, наделать шуму. — Григорий, бог с тобой! Остепенись, родимый! Ой, беда! Гриша!

— А зачем шла?! А зачем шла?! Ты разве не знала? — спрашивал шепотом распаленный Гришка, подталкивая Анну Павловну к топчану. — Не пужайся, ничего плохого. Прямо как девка ты нетронутая, Анна. Мужиков боишься...

Потом, когда Анна Павловна, прибравшись, сидела на табуретке у окна, Гришка включил свет, и она увидела комнату, где впору одному и жить. Раскинь руки — от стены до стены достанешь. Стены-потолок не белены, пол не мыт. В левом от двери углу, как в деревенской избе, висел рукомойник, под ним — таз на чурбаке, на гвозде полотенце — у иного мужика портянки чище. Возле другой стены — стол, на столе нож, мутный стакан. На полу чайник, электроплитка. Кровать Гришкина — два пляжных спаренных на стояках лежака, на них санаторская постель. Над кроватью, на самодельных плечиках, ветхая совсем тельняшка с, шестью прицепленными медалями. Ни посуды, ни одежды другой не заметила Анна Павловна. «В чем же он зимой ходит? — подумала она. — Пропился, видно, до лоскута».

Гришка, сидя на кровати, курил, глядел в окно. Молчали. Анна Павловна не знала, что делать. Уйти сразу — неудобно, никто силком сюда не тащил, и говорить не знаешь о чем. Гришка затяжно молчал, он погрустнел что-то.

— Так ты воевал, что ли, Григорий? — спросила Анна Павловна, разглядывая тельняшку. — Наград эвон сколько! С какого же ты года?

— Тельник, — кивнул Гришка. — Севастополь защищал. С двадцать второго я.

— Грязно живешь, Григорий, — Анна Павловна покачала головой, указывая на окурки. — Аккуратности в тебе нету. Окурки бросаешь на пол. Ночью куришь. Сгоришь! У нас однова сгорел мужик, дымом задохнулся. А полотенце! Как ты им утираешься? Попросил бы кухонных — постирали.

— Не жил хорошо, и не хрен начинать, — Гришка с топчана плюнул в таз, не попал, встал, растер ногой. — Для окурков веник есть, а полы мою каждый месяц. Чаще ни к чему: протрутся. По жилью и уход, чего там рассуждать!..

— Пойду я, видно, Григорий, — Анна Павловна встала. — Не провожай. Выгляни, нет ли кого в ограде. Сиди. Я к тебе загляну через денек. Слышишь, Гриша, не ходи.

— Ты это, — Гришка раскрыл дверь, высунул голову, — когда уезжаешь? Заходи в любой вечер, Анна. А? И приберусь — не узнаешь. Не стесняйся.

Анна Павловна притворила дверь, оглянулась и рысью почти вылетела в пустынную аллею. Постояла за деревом, отдышалась. Никого. Слава тебе, господи!..

Проводив гостью, Гришка, не раздеваясь, свесив ноги, залег на постель, стал курить, думать о случившемся. Нот ведь как повезло ему! Такая самостоятельная женщина, Анна Павловна, сблизилась с ним, Гришкой Спецом, подсобником на кухне. За десять лет жизни в санатории — первая такая. В шашлычной, сидя с пятисортным людом за вином, Гришка в очередь врал о бабах, легко, дескать, на этот счет в санатории да еще при своей комнате. С кухонными-де он шашни не затевает — канитель, привяжется — не расхлебаешься, да и зачем, приезжих хватает, выбирай!

Когда-то Гришка был бравым моряком и правился женщинам. Была у него и семья.

После войны Гришка попал в торговый флот, ходил в дальние рейсы, загуливал в портах, редко вспоминая о жене и детях. Жена ушла, сам Гришка скоро был списан на берег. На берегу он перепробовал множество занятий, переезжая из одного портового города в другой. Лет десять назад прибился к санаторию, встретив случайно фронтового товарища, работающего в санатории поваром. Тот помог Гришке определиться на кухню подсобником, переговорил с начальством, чтобы разрешили возвести пристройку.

Новое положение устраивало Гришку по всем статьям. Жилплощадь была, спецовку выдавали, зарплату начисляли, а главное — три раз в день питался он с кухонными и по воскресеньям — столовая работала без выходных. К нему скоро привыкли. С возрастом сделался Гришка суетлив, услужлив. Он не только подносил и относил на кухне, исполнял и частные просьбы — чинил столовским обувь, колол-разделывал кабанов всем, кто из году в год выкармливал свиней на кухонных отходах, смолил-конопатил рыбакам лодки. Его прозвали специалистом, а позже стали называть короче — спец. Гришка Спец.

По вечерам Гришка отправлялся за шоссе выпить бутылочку красненького — на это у него из месяца в месяц и уходила зарплата, — сидел в павильоне до закрытия разговаривая с дружками. Возвращался, ложился, часто не раздеваясь, на кровать, чтобы утром к семи быть на кухне. Так и тянул все эти годы, не требуя выходных, отпусков, отгулов. Ему, правда, выплачивали за все это. Где-то далеко-далеко, так ему казалось, жила его семья: жена, дети. А у детей росли свои дети, Гришкины внуки. Он почти и не думал о них. Он понимал, что жизнь его — не жизнь, а так... черт знает что, но ничего уж поделать с собой не мог, начинать заново было поздно. Перевалило незаметно за пятьдесят, и желал он теперь только одного: как бы в этом кухонном благополучии доползти до пенсии. Выгонят вдруг за провинность какую, такого удачного места ему больше не найти. И он старался.

Выйти бы спокойно на пенсию. А там что? А ничего! Состарится окончательно и умрет. Санаторские же и похоронят. Жилплощадь бы не отобрали, как пенсионером станет.

С курортницами Гришка заигрывать не пытался, зная, что при его виде никто с ним и разговаривать не станет. Одна Анна Павловна ласково обошлась с Гришкой. Он ведь, откровенно если, заговорил, чтобы посмеяться. Вот, дескать, проводила хахаля, а теперь скучаешь. Домой вернешься, мужу не скажешь? Другая бы прошла мимо, а она...

После ухода Анны Павловны Гришка, размышляя, сделал вывод, что жизнь его потому только пошла кувырком, что не встретилась смолоду такая вот сердечная и, как он любил выражаться, самостоятельная женщина. Шлюхи одни встречались...

Анна Павловна оставшиеся дни ходила с опаской, все прислушивалась, не говорят ли чего о ней. Хорошо, что уехали Лариса с Зоей Михайловной, они тут же догадались бы по виду, стали бы смеяться, конечно.

Анна Павловна решила с Гришкой больше не связываться, не попадаться на глаза ему, чтоб не опозориться вчистую, да и недоставало времени бегать по свиданиям: через три дня отъезд, надо думать об обратном билете. А с билетами тут творилось черт знает что. Своей железнодорожной кассы санаторий не имел, касса располагалась на территории дома отдыха, а и там желающих уехать вовремя хватало. У кассы ежедневно собиралось по нескольку сот человек, и, чтобы купить днем билет, надо было с вечера занять очередь, занести фамилию в список, приколотый над окошечком кассы, дежурить ночь возле него, меняясь. Список могли и любое время сорвать, повесить новый, уже без твоей фамилии, а потом попробуй докажи, что записывался-дожидался. В других санаториях, рассказывали, отдыхающие ни часу не тратят на приобретение билетов, заполняют листок из санаторной книжки, сдают администрации, та и заботится. А здесь все не как у людей! Вроде бы добивался неоднократно главврач, чтобы и у них касса была, ему отказывали по разным причинам. На самолет можно было купить в санатории, но самолетом Анне Павловне лететь но с руки, да и побаивалась она — ни разу на самолетах не летала, а вдруг брякнется...