— И дочка воеводы там была? — спросил шидловецкий.

— А как же. И, должно быть, решила извести Станислава, в кушанья отравы подсыпала…

Прислуга говорила, что сразу же после ужина он занемог, а вскорости умер в страшных мучениях.

— Князь Януш о преступлении знал? Медиков спрашивал?

— Спрашивал. Одни говорили одно, другие — другое, так толком ничего не узнал. Но Катажина больно уж жадная, на украшения падкая, опостылела князю Янушу. И когда она стала умолять его подарить ей замок в Блоне, в котором они ужинали, он не спешил с подарком, а за советом к сестре пошел. А княгиня Анна сказала: любовницу прогони, а замок подари мне. Сестре отказать князь не мог, и вот тогда-то Катажина и возненавидела его лютой ненавистью. Это все, что я слышал.

— Стало быть, она отравила князя Януша? Дворянин развел руками.

— Клянусь богом и правдой, не видел, не знаю. Не было меня тогда в замке.

В перерыве, после допроса нескольких свидетелей, канцлер Шидловецкий спросил королевских людей, собравшихся в небольшом покое:

— Как мыслите? Отравлен или нет?

— Аптекарь из Плоцка признался в продаже отравы в Радзеё'вицах, — напомнил Фрич.

— Отравы для крыс, — добавил Мендзылеский.

— Да, но аптекарь этот у королевы заступничества искал, — вспомнил Шидловецкий. — Любопытно, почему именно у королевы?

— Потому что он тоже родом из Италии. Отсюда, наверное, и сплетни, — отвечал Фрич.

— Люди болтают, что дворянка опоила обоих братьев ядовитым зельем в угоду королю, ведь ему их наследство достанется, — заметил епископ Лятальский.

— Говорят — королю, а думают — королеве, — вставил словцо Шидловецкий.

— И все твердят в один голос: князь Януш погулять любил, пил безо всякой меры, да и легкие у него были слабы… — заметил Кшицкий.

— Послушаем, что медик скажет, — вмешался канцлер. — Да и придворного, который при князе Януше был, тоже выслушать не грех.

После перерыва Шидловецкий вызвал еще одного свидетеля.

— Говорите, что знаете, — приказал он.

— Я всегда бывал вместе с князем в Радзеёвицах, — начал свидетель. — Я видел не раз и не два наперсницу дочки воеводы, Клишевскую. Говорят, это она, выполняя волю Катажины, наняла убийц.

Двое их было — Петр и Мацей, слуга из Радзеёвиц. Они поднесли князю бокал с отравленным вином. У князя голова закружилась, но, как только в себя пришел, велел учинить допрос.

Подозрение пало на Петра. Его схватили, заточили в башню, тогда он во всем сознался.

— Значит, их схватили и допросили еще при жизни князя Януша? — спросил Мендзылеский.

— По его приказу. Именно. Он не сразу умер, а хворал тяжко. Хочет встать, а ноги не держат, в постель валится. Созвал медиков, да только лекарства не помогли, так и отдал богу душу. Выходит, предательство слуг его погубило, они поднесли ему отравленную чашу, а были будто наивернейшие слуги.

На третий день допроса, к вечеру, когда отпустили последнего свидетеля, канцлер Шидловецкий спросил:

— А как мой медик? Осматривая покойного, нашел ли он следы отравления?

— Ничего не нашел, о чем засвидетельствовал письменно, — ответил Фрич, просматривая бумаги.

— Но если Януш не был отравлен, почему он так быстро покинул этот мир? — удивлялся Кшицкий.

— Сие останется тайной, — пробормотал канцлер и через минуту добавил: — Похорон до приезда короля не назначать. Его величество сам будет вершить суд.

— Хотелось бы знать, что король обо всем этом скажет? — вздохнул епископ Лятальский.

— Не король, а королева, — иронически улыбнулся Кшицкий, но Мендзылеский глянул на него с таким упреком, что новоиспеченный епископ, который был стольким обязан королеве Боне и ее заступничеству, до конца заседания высочайшей комиссии не вымолвил более ни слова.

И все же, как и предвидел поэт-епископ, ссора между супругами в Вавельском замке оказалась неизбежной. Королева, оставшись с супругом наедине, даже не пыталась скрыть своего безудержного гнева. Стоя перед королем, она говорила голосом, подчас переходящим на крик:

— Нет! И еще раз нет! Теперь уж я не прошу, а требую. Велите провести следствие и сурово наказать тех, кто сеет смуту своими россказнями об отравлении князя Януша. Кто это делает? Зачем?

Королевская комиссия в Варшаве сообщает, что никаких подтверждений этому нету. Кто говорит по-другому — лжец! И далее — объявите повсюду, что князь не из-за злых козней сатаны и не из-за людской злобы, а по божьей воле, после тяжкой болезни, с белым светом расстался. И еще — на похороны поедем вместе.

— Вы — на похороны? В вашем положении? — удивился король.

— Мне родить в ноябре, а сейчас только август.

— Но тяготы путешествия…

— Не тревожьтесь, — горячо уверяла она. — Я сильнее, чем вы думаете.

— Похоже на это, — заметил он и добавил: — Вы все сказали?

— Нет! — воскликнула она. — Не допускайте также, чтобы Анна вышла замуж за кого-нибудь из Гогенцоллернов. Мазовецкое княжество достанется нашему сыну.

— Ну что же, я откажу брату Альбрехта и ему самому, — спокойно отвечал он. — Но Мазовия… пястовские владения и по всем законам принадлежат Короне.

— Законы диктуете вы, ваше величество.

— Однако мазовецкая шляхта не захочет подчинения. Поддержит притязания княжны Анны, которая называет себя не иначе, как дюкесса Мазовии, и желает править в Варшаве самостоятельно.

— Самостоятельно? — усмехнулась Бона. — Без помощи Гогенцоллернов?

— Едва ли, — согласился он и вдруг заговорил громко, сердито, что бывало с ним очень редко: — И потому мы не допустим никакого своеволия, никакого нарушения старых законов! Должно победить право. Право, а не бесправие. Самое лучшее, что можно сделать, — это в декабре созвать в Варшаве мазовецкий сейм. Пусть Мазовия, как иные наши края, выберет послов на общий сейм. А он уж будет держать совет в Петрокове.

— Но… ежели их сейм так и поступит, тем самым он признает принадлежность Мазовии к Короне, — ужаснулась Бона.

— Не спорю, — согласился король.

— А как же Август? Наши помыслы передать княжество ему? Династии Ягеллонов? — говорила она все быстрее и громче.

— Но это помыслы не мои, а ваши, — отвечал король. — И поэтому уже теперь, в августе, я поеду в Варшаву… один.

— То есть как? — Она глядела на него, не понимая.

— Я сказал — один!

Король повернулся и вышел из покоев. И уже не слышал, как Бона повторяла в ярости:

— Один? Без меня? Обманута! Брошена! О Бю! Бю! Есть там кто-нибудь?

Укрытые в стене двери тотчас же отворились, и Марина кинулась к госпоже, которая в ярости повторяла:

— Меня обманули, слышишь! Мне нечем дышать! Давит грудь. Быстро! Расстегни лиф! Скорее!

Разорви ворот, здесь, у шеи!

— Светлейшая госпожа, вы погубите себя, — шепнула камеристка.

— No. Это он меня погубит. Санта Мадонна! Астролог говорил правду: здесь, на Вавеле, два дракона, два. Не один, италийский.

— Ради младенца, который у вас под сердцем…

— Разумеется, не в пасти, как у дракона… Проклятие! Опять она одинока…

Чувствуя, что теряет силы, она заговорила шепотом.

— А впрочем… дай воды. Пить хочу…

Наполнив серебряный кубок, Марина подала его королеве. Но та, вместо того чтобы пить, долго всматривалась в зажатую в руке серебряную чашу и наконец сказала удивленно:

— Значит, так бывает, когда проиграна первая битва? Дрожит рука… Я расплескала воду… И все?

Все? Можно жить дальше?

С этого дня она редко появлялась в окружении свиты и часами просиживала одна, читала стихи итальянских поэтов или же перелистывала труды Никколо Макиавелли. Она проиграла одну битву, но, как доносила Марина Паппакоде, готовилась к другой, к новой.

— Молится покровителю Бари? — спрашивал он.

— Да. Еще усерднее, чем прежде, но к нему ли обращены ее молитвы? Не знаю. И чего она просит, не знаю… Каждое утро спрашивает, прибыл ли гонец из Варшавы? Может, все думает о том, как ей добыть Мазовию для Августа? Надеется, что король уступит?