А Москва летит у меня над головой с юго-запада на северо-восток…
«Университет».
«Ленинские горы».
«Фрунзенская».
«Кропоткинская».
«Площадь Дзержинского».
«Кировская».
«Красные ворота».
«Сокольники»…
И вот, наконец, и «Преображенская площадь», конечная станция моего назначения, последняя остановка на пути в страну детства.
Семнадцать станций промелькнуло передо мной, семнадцать остановок возникали в окне вагона и исчезали в темноте туннелей. И с каждой из них, так или иначе, была чем-то связана моя жизнь — с одной больше, с другой меньше, но связана.
Я выхожу из метро, и передо мной Преображенка — моя родина…
Всё чаще и чаще совершаю я в последние годы этот маршрут, с юго-запада Москвы на северо-восток. Что-то незримое, несуществующее, но ощутимо реальное (непреодолимое и неопровержимое) зовёт, манит, влечёт, тащит, затягивает меня сюда.
Что же именно? Как называется это состояние, которое заставляет, отодвинув в сторону все срочные взрослые дела, опять и опять возвращаться на эти мостовые и тротуары, на которых прошло твоё детство? Что произошло среди этих домов и деревьев, листва и стены которых рождают щемящее сердце чувство светлой грусти и невесёлой радости, печальные ощущения невосполнимых потерь и неиссякаемых приобретений одновременно?
Ты дал здесь себе клятвы, которые остались неисполненными? Сделал свой первый необдуманный, неосторожный порывистый шаг, навсегда нарушивший твоё душевное равновесие? Впервые нарушил верность незыблемым законам бытия, и это обрекло тебя на вечное недовольство самим собой, на неутолимый поиск недостижимого совершенства? Или, может быть, здесь возникли у тебя желания, которые так и не превратились в твои возможности? Тебе захотелось притянуть небо к земле, но суровая земля оттолкнула от себя твоё игрушечное небо, и ты на всю жизнь понял, что разрыв между желаниями и возможностями и есть главная трагедия всякой человеческой жизни и в то же время необходимое условие жизни каждого человека, ибо, только преодолевая эту трагедию, человек избегает соблазна превратить свою жизнь в комедию полного соответствия своих возможностей своим желаниям.
Нет, не только это произошло здесь, не только неосуществлённое и неисполненное тянет тебя сюда, на мостовые и тротуары твоего детства (сильнее, наверное, чем преступника на место преступления), не только грусть деревьев юности увлекает тебя под сень тревоги своей листвы, и не только печаль родных стен зовёт тебя приблизиться к себе.
Просто здесь ты родился, здесь небо впервые распахнулось над твоей головой, здесь ты сделал первый шаг по земле, испил первый глоток воздуха, поймал душой первый луч солнца, и с этим теперь уже ничего не поделаешь, этого теперь уже изменить нельзя.
Всё стало другим на моей Преображенке, всё изменилось вокруг, сделалось многоэтажным, крупнопанельным, геометрически упорядоченным. Давно уже засыпана Черкизовская яма с её беспорядочным скоплением ископаемых хибар и времянок, и на их месте, вдоль ультрасовременной Большой Черкизовской улицы стоят огромные шестнадцатиэтажные жилые дома, краса и гордость нашей строительной индустрии. И жители этих шестнадцатиэтажных башен, торопливо поспешая на ставший маленьким-маленьким привозной Преображенский рынок, наверное, и не знают, что ветхие краснокирпичные башенки, стоящие по углам старой монастырской стены, ограждающей территорию рынка, являются остатками Преображенского дворца царя Петра I. Наверное, и не догадываются, что то место, где стоят овощные ряды, в которых они наполняют свои кошёлки и сумки огурцами, картошкой, редиской, луком и прочими корнеплодами, овеяно седой славой древности и легендарной памятью истории. Наверное, и не подозревают, что через полуразрушенные глазницы окон ветхих одноэтажных башенок на них, обитателей современности, испытующе и строго взирает всемогущее время, делая о них свои выводы и обобщения.
Да, многое резко и крупно изменилось в жизни вокруг нас, и, очевидно, не меньше изменились и мы сами, прожившие на земле нелёгкие годы, бывшие свидетелями больших испытаний, выпавших на долю наших современников.
И каждый раз, приезжая на Преображенку, бродя по её переулкам и улицам, я мысленным взором окидываю судьбы людей, прошедших через моё детство и юность и оказавших в той или иной степени заметное для меня влияние на мою будущую жизнь.
Костя и Клава Сигалаевы. Их уже нет. Сначала умерла Клава, а через полгода не стало и Кости. В квартире их теперь живёт семья Алёны и Геннадия. У них трое детей. Алёна уже бабушка, старший их сын, Гриша, женился, и уже у него родился сын, названный в честь деда Константином, — такой же рыжеволосый и симпатичный, каким был в своё время Костя.
Так что сигалаевская порода не знает перевода.
Аня Сигалаева, вышедшая замуж за профессора Сухарева, окончила аспирантуру и стала кандидатом наук.
Удачнее всех продолжила семейную традицию Кости и Клавы самая младшая их дочь — Галина. Единственная из всех сестёр она нашла себе такого же рыжего мужа, как и она сама (не специально, конечно, искала, но всё получилось очень хорошо). Рыжий муж оказался большой молодец по той самой линии, которая в своё время составила громкую популярность на Преображенке Косте Сигалаеву, — у Гали одна за другой родились четыре девочки с буйными и огненными, как у бабушки Клавы, рыжими головёнками.
Конечно, жаль, что судьба так и не дала детей второй дочери Кости и Клавы, Зинаиде Константиновне Частухиной, — количественные показатели потомства Кости и Клавы могли бы выглядеть ещё более внушительно.
Частухины, когда Леонид Евдокимович получил звание майора и новое повышение по службе, переехали из старомодных белых шестиэтажных домов напротив въезда на Преображенское кладбище на Большую Черкизовскую улицу в новую современную квартиру (с лоджиями и так далее) в шестнадцатиэтажном доме.
В своей новой квартире Леонид Евдокимович и Зинаида Константиновна сначала жили не одни. Вместе с ними в их новой квартире жили… дочь Николая Крысина и его вдова, Тоня Сигалаева.
Тоня приехала в Москву на похороны Клавы — кто-то из сестёр вызвал её телеграммой. Увидев друг друга на Преображенском кладбище около раскрытой могилы матери, Тоня и Зина несколько мгновений молчали, а потом обнялись и заплакали. Рядом с ними, вытирая слёзы, стоял майор милиции Леонид Евдокимович Частухин.
Поминки справляли в новой большой квартире Частухиных. Костя Сигалаев выпил рюмку водки за упокой души своей Клавы и неожиданно, потеряв сознание, упал на пол.
Вызвали «скорую», и врач определил — инфаркт. Выносить Костю из дома было нельзя. Его положили на диван, и он пролежал в квартире Частухиных два месяца, не отпуская от себя только одного человека — Тоню, свою первую дочь, больше других напоминавшую ему умершую жену.
Тоня преданно ухаживала за отцом и почти не отлучалась от него. Дочь её сначала жила у Алёны, но потом стала всё чаще и чаще приходить к матери, оставаясь ночевать у Частухиных.
Так они и сидели иногда долгими и молчаливыми вечерами, пока выздоравливал Костя: Тоня около больного, рядом с ней дочка, а в соседней комнате, за стеной — Зина и Леонид Евдокимович Частухин, застреливший некогда неподалёку отсюда отца сидевшей возле Тони девочки. Место гибели Николая Крысина около стены Преображенского кладбища хорошо было видно с балкона квартиры Частухиных.
Леонид Евдокимович в такие минуты много курил. Зина вязала. Разматывая клубок шерсти, она бросала быстрый взгляд на мужа, и Частухин, словно «услышав» этот взгляд, опускал газету и, печально вздохнув, долго смотрел на жену.
Зина откладывала вязание в сторону, поднималась, подходила к мужу сзади, опускала руки на погоны его форменного кителя и прижималась щекой к его волосам. Зина жалела Частухина, понимая, что ему тяжело сейчас, когда в соседней комнате, за стеной, сидит девочка, её племянница, которую, безотказно повинуясь своему суровому служебному долгу, лишил отца её муж.