Среди наших дворовых волгарей было несколько молодых мужчин, усиленно рвавшихся на фронт. Они писали письма в местные партийные органы, в Москву, жаловались в самые высокие инстанции, но их не отпускали. Они не могли ходить по улицам города, переполненного госпиталями, в которых на каждом шагу можно было встретить забинтованного фронтовика на костылях. Им было стыдно смотреть в глаза солдатским вдовам, которых только на одной нашей улице было десятка два, не меньше. Но их не отпускали. Им говорили, что война — она и в глубоком тылу война. Но они всё равно просились на фронт. Зимой сорок третьего года мужчина моложе шестидесяти лет, с руками и ногами, смотрелся на улицах Уфы как дезертир. А волгари все были между тридцатью и сорока.

Они, правда, неделями не приходили домой ночевать. Жили на территории завода, в цехах, ели, пили и спали прямо около станков. Отстояв по двадцать часов у конвейера, ложились в пролётах на раскладушки, не раздеваясь, не снимая телогреек, шапок, сапог, проваливались каменно в беспробудный сон, а через три-четыре часа вскакивали и снова становились на сборку.

Среди наших волгарей особенно выделялся самый высокий и самый молодой парень. Звали его Павел. Это был очень исхудавший, кожа да кости, почти прозрачный блондин с длинной, жилистой шеей, по которой непрерывно ходил вверх-вниз большой, острый кадык. Казалось, что под кожей на шее Павла бегает какой-то зверёк.

Под стать мужу была и его жена, Сима, — такая же долговязая и костлявая. Она и на женщину-то не была похожа, а скорее напоминала подростка. Ходила Сима в телогрейке, ватных штанах, сапогах и мужской ушанке. Она работала вместе с мужем на заводе и тоже считалась ценным кадром, опытной станочницей-карусельщицей.

Не знаю уж по какой причине, но Павел и Сима почему-то напоминали мне моих московских соседей по Преображенке Костю и Клаву Сигалаевых, хотя внешне они ничем не были похожи. Сигалаевы были тёмно-рыжие, почти с медным, багровым отливом шатены, а Павел и Сима — белобрысые полупрозрачные блондины, без пяти минут розовые альбиносы. Может быть, сходство их объяснялось для меня тем, что у Павла и Симы, несмотря на то что им было ровно по двадцать лет каждому, было уже двое детей, две девочки. А может быть потому, что они всегда и везде ходили вместе — на работу, с работы, по городу. У нас во дворе их дразнили «два скелета». Сзади их почти совсем нельзя было отличить друг от друга, и когда они другой раз шли вдвоём через двор, то, глядя им в спину, трудно было определить, где муж, а где жена.

Павел чаще других волгарей ночевал дома. Болезненный его вид почти исключал упрёки со стороны окружающих в том, что вот, мол, такой молодой, а не на фронте. Всем было ясно, что он страдает каким-то очень тяжёлым недугом, скорее всего острой формой туберкулёза. Но сам Павел никогда и ни на что не жаловался, на заводе работал наравне со всеми, постоянно числился в передовиках и стахановцах, получая каждый месяц большие премии.

«Два скелета» были заядлыми посетителями нашего летнего полотняного цирка шапито. Когда у них выдавался общий свободный вечер, они непременно появлялись около входа с бесплатными билетами, которые им выдавали в профкоме на их предприятии. Павел и Сима по многу раз видели все номера первого отделения, знали наизусть все наши таборские песни, и тем не менее каждый раз с неподдельным интересом заново смотрели и слушали всю программу.

Было только одно неудобство в их регулярных культпоходах в цирк. Бесплатные билеты, как правило, почти всегда были в первые ряды, и сидящие сзади люди из-за двух высоких тощих фигур, маячивших над остальными зрителями выше на целую голову, никак не могли разглядеть, что же там происходит на арене. На Симу и Павла шикали, их ругали, толкали в спину, требовали спрятать голову в карман и так далее. Несчастные «два скелета» поначалу очень смущались, пригибались, наклонялись и чуть ли вообще не садились на пол.

Но потом, когда выяснилось, что среди артистов аттракциона «Свадьба в таборе» есть свой человек с их двора, стали обращаться ко мне за помощью, и я каждый раз с очень важным видом приходил к ним в зрительный зал из-за кулис и усаживал их рядом с оркестром так, чтобы они никому не загораживали арену.

Павел и Сима были очень высокого мнения о моих артистических талантах. Особенно им нравился эпизод, когда я во время пляски Шуни и Зуни вскакивал на барьер и кричал «ай-нэ-нэ!». «Два скелета» начинали громко хлопать, увлекая за собой остальных зрителей, цирк взрывался аплодисментами в адрес темпераментного цыганёнка, и всё это очень укрепляло мой авторитет в амплуа малолетнего цыгана, открывая широкий путь для дальнейших творческих поисков. Зная о том, что зрители всегда поддержат меня, я уже начал совершенно нахально, ни у кого не спрашивая разрешения, испускать свой воинственный клич «ай-нэ-нэ!» и к месту, и не к месту — главным образом, конечно, не к месту (например, во время пения Гражины и Снежаны), совершенно справедливо получая за это увесистые подзатыльники таборных старейшин — дяди Бухути и Бары, а иногда удостаиваясь пинка и самой Гитаны, нашего художественного руководителя.

Таким образом, наши контакты с Павлом и Симой развивались к обоюдной пользе — я их удобно усаживал среди зрителей, а они хлопали мне, обеспечивая свободный полёт моего творческого воображения.

Но это было только начало наших отношений. Главная их часть была впереди.

Когда меня выгнали из цирка и потянулись самые мрачные дни моей уфимской жизни, Павел и Сима сначала ничего не знали о причинах бесславного окончания моей артистической карьеры. На заводе в это время выполняли какой-то очень важный заказ для фронта — может быть, для будущей Сталинградской битвы. И «два скелета» недели три не приходили домой даже ночевать, круглые сутки пропадая в своих цехах.

Потом напряжение на заводе спало, Павел и Сима объявились во дворе, и, конечно, как всегда, отправились вечером в цирк, на одно из последних представлений труппы перед отъездом. А меня в цирке уже не было. Очевидно, «два скелета» навели справки и узнали подоплёку моего увольнения. И когда через пару дней, увидев Павла на улице, я поздоровался с ним, он, ничего не ответив мне, остановился, несколько секунд в упор разглядывал меня, покачал головой и, так ничего и не сказав мне, пошёл мимо меня, как мимо пустого места.

Безусловно, после происшедших событий (Мышь, Юрка Михалев, сарай акушерского училища) я не мог претендовать ни на чьи горячие объятия, да я и не искал их. Я готовился к побегу на фронт и почти не выходил из дома, читая о подвигах юных героев Отечественной войны. Я уже свыкся с мыслью о своей близкой неминуемой героической гибели на фронте, и отношение ко мне окружающих уже не волновало меня. В своих собственных глазах я уже был без пяти минут Александр Матросов. Я уже видел ту самую пулемётную амбразуру, на которую лягу грудью. Поэтому мнение тыловых людей о моём моральном облике было глубоко безразлично мне.

Но с Павлом у меня были особые отношения. Во-первых, нас связывала любовь к цирку. А во-вторых, первоначально отделив его по неведомым мне пока ещё причинам от всех наших дворовых волгарей, я потом понял, что сделал это не только потому, что Павел напоминал мне именно Костю Сигалаева.

Глядя на Павла и Симу, как они ходят всегда и везде вместе, как, не проявляя этого внешне, всегда и везде как бы во всём поддерживают друг друга в их тяжёлой жизни и работе в эвакуации, я видел в крепком и нерасторжимом союзе этих двух людей, наверное, нечто большее, чем просто сходство с семьёй Кости и Клавы Сигалаевых.

Павел и Сима оживляли в моей памяти моё довоенное детство — Москву, Преображенку, наши новые белые дома с населявшим их рабочим людом и той особой атмосферой постоянной сплочённости, уверенности в себе, твёрдости и ясности жизненных позиций, которые являются отличительной чертой всякой большой рабочей среды.

Глядя на Павла и Симу, я черпал в их отношениях друг с другом (как я это понимаю уже сейчас в своих взрослых мыслях) надежду на своё скорое возвращение домой, на свою рабочую северо-восточную московскую окраину, к стенам Электрозавода и «Красной зари», в нашу московскую квартиру, к своему довоенному детству.