До своего возвращения на Преображенку жена капитана Частухина Зинаида Константиновна, естественно, не могла ничего знать о переменах, произошедших в судьбе ее младшей сестры Алены. И поэтому известие о том, что Алена вышла замуж за родного брата Николая Крысина, произвело на нее сильное впечатление. Зина даже не так эмоционально отнеслась к смерти самого Николая, как к появлению в их семье его брата.

— Ох, крысиное семя! Невытравимое! — заплакала Зина, когда узнала, кто стал мужем сестры. — Лучше бы их, «крысиков» этих, никогда и на белом свете не было!

Леонид Евдокимович факт замужества Алены внешне оценил сдержанно, спокойно, но внутренне был взволнован не меньше жены. То обстоятельство, что муж Алены был родным братом убитого им человека, беспокоило капитана Частухина, кстати сказать, меньше всего. Выстрел в Николая Крысина был его работой, службой, долгом, которому он присягнул, вступая в ряды рабоче-крестьянской милиции, и которому он должен был оставаться верным всю жизнь.

Алена ходила уже на седьмом месяце, когда однажды в квартирку Частухиных — Леонид Евдокимович был дома один — вошел Геннадий.

— Разрешите? — спросил Геннадий с порога.

— Входи, — вздохнув, пригласил хозяин.

— Мне нужно поговорить с вами, — сказал Геннадий, садясь за стол.

— Слушаю тебя, — нахмурившись, закурил Леонид Евдокимович.

— Алене скоро рожать, — сказал Геннадий, — врачи говорят, что в это время отрицательные эмоции матери сильно действуют на будущего ребенка.

— Не специалист, — грустно улыбнулся Частухин, — детей у меня нет.

— Мне хочется выяснить отношения между нами.

— Выясняй.

— Мне кажется, что вы подозреваете меня в недобрых чувствах к вам…

— А есть такие чувства?

— Нет, нету.

— А почему? — спросил Частухин. — Я же твоего брата убил.

— Я хочу, чтобы Крысины исчезли из памяти людей…

— Слышал я уже однажды такие слова…

— От кого?

— От брата твоего, от Николая. Ничего не получилось у него.

— У меня получится.

— Может быть. Пробуй.

— Вы верите мне?

— А чего ж не верить…

— Леонид Евдокимович, я могу рассчитывать на ваше хорошее отношение ко мне? Ведь мы все-таки родственники, на родных сестрах женаты…

— Да-а, — усмехнулся Частухин, — и эти слова я уже однажды слышал. Может быть, неправильно тогда на них ответил и человека от себя оттолкнул, не в ту сторону направил…

— Могу или не могу?

— Ты помнишь, что у меня младший брат был?

— Помню.

— А что его так же, как тебя, звали Геннадием?

— Помню.

— Так вот, Гена, слушай меня внимательно… Можешь рассчитывать на меня. Всегда, в любое время. У меня есть вина перед тобой.

— Леонид Евдокимович!

— Нет, нет, ничего не говори сейчас. У каждого человека есть вина перед кем-нибудь. У твоего брата, может быть, передо мной вина была, а у меня перед тобой…

— Леонид Евдокимович!..

— Ты молодой еще, не все понимаешь, но со временем, думаю, поймешь.

Прошло положенное время, и Алена Сигалаева родила сына, Гришу Сигалаева. Был он рыжеволос, ясноглаз, почти никогда не плакал, а только ел, спал и улыбался всем, кто приходил на него смотреть.

Костя Сигалаев все свободное от работы время хлопотал около внука — помогал Алене стирать пеленки, бегал в консультацию с маленькими молочными бутылочками, то и дело таскал вверх и вниз по лестнице коляску, в которой сладко спал маленький Гриша.

Глядя на мужа, помолодела и Клава и все никак не могла нарадоваться и наглядеться на Гришу Сигалаева.

— Кость, а Кость, — говорила иногда и весело, и печально Клава, — вот и дождались мы рыженького. Да ведь только не своего…

— Как это не своего? — кричал Костя. — А чей же он еще? Гляди, нос какой — мой нос! А уши какие — твои уши!

— Ну, ладно, ладно, — недовольно ворчала Алена, забирая сына от чересчур хлопотливых деда и бабки. — Поделили малого между собой, отцу с матерью ничего не оставили.

Алена после родов необычайно расцвела. Была она теперь еще красивее, чем раньше. Все в доме Сигалаевых было подчинено ей, молодой матери. И Алена купалась в лучах всеобщего внимания и участия. Свое новое состояние она переживала счастливо и естественно, будто всю жизнь готовилась к нему.

Был в нашем подъезде еще один человек, который почти с болезненной страстью относился к сыну Алены и Геннадия Сигалаевых. Человеком этим был капитан милиции Леонид Евдокимович Частухин.

Почти каждое воскресенье, с утра, он поднимался со своего первого этажа на третий и говорил Косте Сигалаеву:

— Пошли, что ли, с Григорием в сквер погуляем?

Алена и Геннадий при участии Клавы обряжали маленького Гришу Сигалаева во множество голубых и розовых одежонок, и надувшийся от важности дед, Костя Сигалаев, и капитан милиции Леонид Евдокимович Частухин, держа с двух сторон за руки не по дням, а по часам подраставшего Гришу, торжественно отправлялись в сквер.

Они садились на лавочку где-нибудь на самом берегу Хапиловки и закуривали, а Гриша, держась за их руки, ноги, спинку скамейки и все другие, удобные для его роста предметы, неутомимо ходил и ходил вокруг них на своих подгибающихся ножках, учась великой науке общения человека с землей.

— Эх, какая тут свалка двадцать лет назад, при нэпе, была! — вспоминал Костя. — Подумать страшно.

— А какая тут свалка во время барахолки была? — усмехнулся капитан Частухин. — Лучшие отбросы общества.

— Мы с Клавдией тогда вон там, в бараках жили…

— А я вот около того дерева двух барыг брал однажды…

— А мы, значит, как сожгли свалку, дома наши строить начали. С отцом твоим строили, царствие ему небесное…

— Он рассказывал…

— У меня картинка была — замечательная такая картинка! С гражданской ее привез. И все на ней было уже нарисовано — и дома наши, и сквер этот. А называлось «Деревня будущего», понял? Мы прямо с этой картинки все шесть корпусов и скверик наш и слепили…

— А вон около той скамейки тетка одна любила прохаживаться — поперек себя шире. Я ее на всякий случай — в отделение. И по дороге все понял. Приходим в дежурную часть, я ей и говорю: а ну расстегнись!.. Она пальто расстегивает, а под ним еще одно, и еще, третье… А под пальто два костюма, четыре платья, и порток кружевных, стерва, десять штук на себя надела. Ребята наши милицейские в дежурной части со смеху на пол попадали, сроду такого не видели… Я ей говорю: мамаша, говорю, ну как же тебе не стыдно целый магазин на себе носить?

— Да-а, были у нас тут на Преображенке дела, — почесал в затылке Костя. — Я вот помню, когда строили мы наши дома — материалы у нас воровали. А как пришел твой отец сторожем, так все сразу кончилось. Талант у Евдокима-покойника был жуликов ловить. Ты, видать, весь в него пошел, но только, конечно, не по дворницкой линии…

— И по дворницкой тоже, — улыбнулся Частухин. — Я у папаши своего обе линии сразу взял — и первую, и вторую. Я ведь, если хорошо разобраться, кто такой есть? И сторож, и дворник. Чистое, нужное — караулю, грязное — мету с дороги…

Эпилог

До войны я жил на северо-восточной окраине Москвы, на Преображенской заставе.

Сейчас я живу на противоположной стороне города, на Юго-Западе.

Иногда по утрам я выхожу из своего дома на проспекте Вернадского, спускаюсь в метро и еду через всю Москву от одной конечной станции Сокольнического радиуса, «Юго-Западной», до другой конечной станции этого же радиуса, до «Преображенской площади».

Я еду из своей зрелости в свою юность. Я возвращаюсь в страну своего детства.

Поезд метрополитена — голубой экспресс времени — мчит меня в черных аортах туннелей. Стучат колеса на стыках рельсов, сокращая дорогу в страну детства. И сердце мое тоже стучит вместе с колесами. И каждый их общий удар — еще один километр, еще сто метров, еще один поворот жизненного круга на пути к детству.