После таких выходов в город на душе у Крысина повисал камень, сумрачно и подавленно тосковалось о чем-то… О чем? О прошлой жизни?.. Нет. Вся прошлая жизнь — Преображенка, Тоня, отец, мать, братья — все это ушло куда-то далеко, провалилось в преисподнюю, осталось за черной ночью его пленения, засохло и отломилось от него, как сгнивший сучок. Все прежнее рассыпалось в прах, растаяло в сырой и ядовитой туманной дымке, исчезло за какой-то нереальной чертой, на которой громоздились клубки человеческих внутренностей, оторванные руки и ноги, оскаленные черепа, за той самой чертой, вдоль которой тянулись длинные-длинные ряды уложенных на землю мертвых немецких солдат и вереницы еловых и березовых крестов на лесных опушках. Туда возврата больше не было.

Да, вся прежняя жизнь осталась в прошлом. А в настоящем была только сосущая, щемящая пустота, только необъяснимый, холодный, липкий, брезгливый страх и какая-то слепая, обезображенная, смердящая безысходность, от которой хотелось заскулить, завыть и уползти, убежать куда-нибудь, все равно куда, в любую сторону, но бежать теперь уже было некуда… В настоящем ничего нельзя было изменить по своему усмотрению и желанию, и от этого рождалась тягостная апатия, тупое бессилие, жалкое бездействие.

Он часто, бессмысленно и неопределенно думал о побеге или о самоубийстве, но понимал, что не сделает ни того, ни другого — не хватит духу. Дни, проведенные в похоронной команде, разрушили его волю, скомкали и выжгли душу дотла.

…Однажды гауптман, начальник заводской охраны, вызвал Крысина к себе.

— Ваша мать была полькой? — спросил он.

— Наполовину, — нехотя ответил Николай.

— Вы знаете польский язык?

— Немного…

— Получены сведения, — сказал гауптман, — что среди польских военнопленных готовится побег. Освобождаю вас от всех видов караульной службы. Вам поручается в рабочее время постоянно находиться среди польского контингента. Патрулируйте все места на территории завода, где будут появляться поляки. Прислушивайтесь, не обнаруживая знания языка, к их разговорам, старайтесь найти приготовления к побегу. За конкретно представленные результаты будете поощрены и повышены в звании… Вопросы есть?

— Вопросов нету, — глухо ответил Николай и тоскливо подумал о том, что с этой минуты что-то навсегда меняется в его жизни: какая-то мохнатая, костистая лапа легла ему на горло и, начав сжиматься, толкает его на край обрыва…

И он увидел себя падающим в пропасть — его собственное тело, как бы отделившись от него самого, медленно вращалось с разбросанными в стороны руками и ногами, все ниже и ниже опускаясь на белое дно глубокого ущелья, все ниже и ниже… И не было никакой возможности хотя бы на миг остановить это падение, никакой надежды (и. не хотелось уже) ухватиться хоть за что-нибудь. Никаких сил — ни физических, ни душевных. Он неостановимо погружался в ощущения некоего странного, затяжного парашютного прыжка — без парашюта. Неудержимо ввинчивался в бесплотное кружение своего собственного тела, которое он больше не контролировал.

Свободное падение. Бестелесное скольжение вниз под действием силы тяжести, которую кто-то вынул из него, которая находилась теперь в чьих-то чужих, оловянных, безжалостных и цепких руках. Падение во всех смыслах этого слова. Под действием силы тяжести — тяжести последних месяцев его жизни.

И удивляться тут было нечему. Рано или поздно это должно было произойти. Рано или поздно гауптман должен был заставить его делать что-либо похожее. Не сегодня, так завтра. Не это, так другое… Теперь это произошло. Чему быть, того не миновать. Не думал же он, Крысин, на самом-то деле, что, подписывая вербовочное полицейское обязательство, отделается только обысками у ворот?.. А поляки подвернулись случайно, из-за Фроси. При зачислении в отряд он написал в единой учетной гестаповской карточке, требовавшей от государственных служащих неарийского происхождения подробно указывать наличие славянской крови — чуть ли не до пятого колена, и про свои судимости, и про то, что мать у него наполовину полька. Теперь судимости должны были помогать ему, а не мешать, как раньше.

Так траурно и скорбно, но логично и трезво рассудил бывший советский сержант, а ныне немецкий полицейский Николай Крысин о новом испытании, которое посылала ему его неугомонная и «щедрая» военная судьба. И, рассудив так, смирился со своей незавидной и скорбной участью.

Среди полицаев, охранявших завод, нашелся еще один знаток польской «мовы». Это был высокий, нескладный украинец по прозвищу Лимон. Свою кличку он получил за то, что с худого, длинного и желтого лица его никогда, даже в самых неподходящих для своего хозяина случаях, не исчезало выражение презрительно-кислого недовольства всем белым светом сразу.

Лимон был из раскулаченных. До революции он, по его собственным рассказам, «дюже гарно» жил с отцом в одной из западных областей. Когда их места после гражданской войны отошли «до панов», семья перебралась в Центральную Украину. На новом месте тоже зажили «дюже гарно». Отец имел «зажиток», то есть хорошие деньги, и умел ими распорядиться. На дворе у них якобы всегда «працювали пять-шесть хлопцыв-наймитов». Но в тридцатые годы «зажиток» отобрали, батька наладили в Соловки, а ему самому пришлось поступить работать на «якись железяку», то есть обходчиком на железную дорогу. На войне он побыл недолго, так как «нэма дурнив» воевать «з нимцами за москалей». В первом же бою он «поховався», а потом «подався до германа. И уси дела».

Этого лихого вояку, этого красавца и гусара гауптман и определил Крысину в напарники для операции против лагерной «ржечи посполитой». У Николая скулы сводило от смеха, когда Лимон неотесанной жердиной болтался перед ним со своей желтой лошадиной и вечно кислой улыбкой на кривых губах. Такого бравого помощника, «трясця його дышло», можно было пожелать только своему врагу. Но… выбирать не приходилось.

Крысин и Лимон начали патрулировать территорию завода. Они обходили цехи, мастерские, гараж, ветку железной дороги, склады готовой продукции и только что привезенного сырья, заглядывали во все уголки большого заводского двора, под все ящики и тюки, во все щели и ямы. Нигде никаких приготовлений к побегу обнаружить не удавалось.

Как-то, завернув под гулкие своды нового строящегося цеха, присели на доску за штабелем древесины, хотели закурить, но в это время в цех вошли трое в полосатых куртках, таких же штанах и круглых шапках, в тяжелых ботинках на деревянной подошве. Они несли на плечах тавровую железную балку, сбросили ее на землю и сразу же оглянулись по сторонам, прислушиваясь.

— Послезавтра в одиннадцать вечера, — сказал по-польски один из полосатых. — Сразу после отбоя. За ночь уйдем километров на тридцать…

— Где будет подкоп? — спросил второй.

— Сзади четвертого барака.

— А часовой у барака? — спросил третий.

— Будет снят…

— Кем?

— Мною.

— Сколько всего имеете оружия?

— Три самодельных пистоля, шесть тесаков.

— Подпольный комитет план побега утверждает… Связь по-прежнему через вас?

— Да, через меня.

— Пошли…

Трое взяли на плечи балку и вышли из цеха.

И здесь Николай оценил идею гауптмана — патруль из двух человек. Если бы не Лимон, можно было бы назвать более поздний срок побега и дать полякам возможность уйти на тридцать, а то и больше километров. Но теперь они с Лимоном были повязаны друг с другом. Если один, предположим, соврет или ошибется, второй, желая выслужиться, тут же настучит на него.

…В день, назначенный на побег, начальник охраны скрытно собрал вокруг четвертого барака все имевшиеся в его распоряжении полицейские силы. Часовым возле барака, которого должны были «снять», гауптман поставил Крысина (Николай похолодел, узнав об этом накануне. Но гауптман логично объяснил свой выбор — знание польского языка. Стоя около польского барака, можно узнать новые сведения о побеге).

Весь день, до выхода на пост, Крысин мысленно посылал проклятия на голову мамы Фроси — черт его дернул родиться в Сибири от внучки польского повстанца… Да и отца за его выбор Николай проклинал в тот день не меньше, чем мать. Не мог, что ли, найти себе другую бабу?.. Терзайся теперь тут, пся крев, из-за них, клади свою голову из-за того, что спутал их бес ненароком на кривых дорогах сибирской каторги.