Открывалась дверь и заходил человек с горчичным баллончиком, чтобы, наступив на мою рубашку ногой, оторвать ей рукав и унести неизвестно куда. В шкафу, в стариковской затхлости отмучившихся штанов и ботинок, поселился призрак старушки-учительницы с нижнего этажа, захлебнувшейся в крутом кипятке, хлещущем в моем туалете из треснувшего унитазного бачка.

Холодильник со скрипом раскрывал заржавленные двери, выставляя напоказ плесневелые внутренности, мертвых животных и разноцветные отравы, не леденеющие среди малахитовых пельменей и сталагмитов окровавленной морозилки.

Как-то раз, вынося среди ночи свой постыдный мусор, я встретил на лестнице давних искалеченных путников. Они курили иссохшие и раскрошившиеся за многие годы травы из своих рюкзаков и, когда я проходил мимо, они спрятали от меня свои воспаленные глаза. Как они попали сюда? Они не умели убегать, они вообще ничего не умели. Только говорить медленные слова и слюнить нечувствительным пальцем пылающие кончики своих папирос.

Я тут же подумал, что, пока валялся в бане, злой горбун завоевал город, и его тихие войска передушили всех моих жителей, да-да, я сам видел, как их костлявые руки по локоть торчат из чужих треснувших пиджаков. Но нет, так было бы слишком просто. Победить горбуна, сбросить его в жерло недалекого вулкана, а смерть в яйце, ну и яйцо туда же… Совершать одноразовые подвиги умеет любой дурак, способный взять себя за шиворот и дернуть покрепче. Но попробуйте-ка просто подержать себя за шиворот хотя бы пару дней…

Я разорвал и сжег черный бюстгальтер, но вместо него появилась пыльная зубная щетка, я отравил призрак старушки жидкостью «Раптор», от которой в доме завелись тысячи белых тараканов, я купил себе новые штаны и опрокинул на них банку с безголовыми шпротами. Каждое утро я рвал на себе паутину, но к вечеру, опять облепленный ею с головы до ног, засыпал в ботинках, не в силах доползти до дивана.

Господи, думал я, ну почему? Я же помню, я же переворачивал эту жизнь, почему же я не могу сдвинуть сейчас эту скользкую многотонную тушу, расползшуюся по улицам этого города как забытое кислое тесто? Если бы то, что я сделал сегодня, оставалось хотя бы до завтра… Но оно равнодушно шлепалось назад и лениво расползалось в ту же бесформенную лепешку.

И так будет всегда, понял я. Отныне и присно. И никто не уйдет отсюда, потому что самолеты будут летать только в гнусный город Константинополь, а поезда все давно сошли с рельсов, и последний, покрытый сосульками Летучий Голландец с седым проводником, застрявшим вместе с мусорным баком в автоматической сцепке, будет выть, проносясь мимо безлюдных разъездов.

Ненужная война была проиграна. Мне ли, тысячи раз говорившему «все будет хорошо», было этого не знать? Это лицо не стоило того, чтобы его сохранять. Такие лица, объеденные крысами, валялись в каждой канаве бывшего города.

И что?

Я роюсь в карманах – в пальто их четыре, в пиджаке – пять, в штанах – три, да еще два на рубашке. Слишком много для последней двадцатки, которую все равно разменял еще позавчера…

Нет, так нечестно. Я не покладал рук, валился с ног, совершал с утра по четыре подвига натощак, без единого перекура, и что осталось? Сломанная сигарета в кармане старой куртки?

И сентиментально-картонная русалка, без которой этот город вообще не имеет никакого смысла, выползла из-за спины. Она совершила кругосветное путешествие, прыгая из лужи в лужу. Господи, что же с тобой сделалось? Под какими грузовиками ты валялась? Да, я понимаю, что путь вокруг света неблизкий, но почему же ты первым делом побросала именно то, что ты побросала, и почему ты так гордишься тем, что от тебя осталось?

Я знаю, почему они всегда уходят, но так и не понял, зачем они обязательно возвращаются.

Рассказать мне, что никакого дерева не было?

Зачем? Его давно спилили и построили киоск, торгующий презервативами из гусиной кожи.

Ну и сжег я этот город.

Извините, так уж вышло… Бросил в речку сигарету, все как заполыхало… Пожарные набежали с пирогами и блинами, да где там…

Все бред. Пыль и пепел.

1999

Как обычно

Как обычно, Алексей проснулся как раз вовремя, чтобы опоздать на работу на законные десять минут. Если три раза последовательно опоздать, например, на пятнадцать, двенадцать и двадцать две, то пообещают уволить. Не уволят, конечно, но зачем дразнить гусей?

Зубная паста опять кончается. «Если прогладить тюбик утюгом, то вы просто поразитесь…» Дураки, он же пластиковый. Ну, на сегодня надавилось. А носки, уважаемый, надо с вечера стирать. Ладно, труба в ванной горячая, за десять минут высохнут.

Так, три минуты десятого, времени впритык. А вон и наш клиент глушителем на веревочке громыхает – шестерка восьмидесятого года. Мне до Мира-Гоголя. Курить можно?

Да, дороги… Ничего, как снег выпадет, начнут заплатки ставить… Душно, может, дождик… Врут они, эти синоптики, сами в газете жаловались, что все барометры еще при коммунистах сломались… Да нет, мне сейчас больше нравится… И пусть себе воруют, я бы тоже воровал… Ну да, вы бы не стали, конечно… А наоборот, всех бы пересажали… Полтинника хватит?

На работе все серьезные по случаю понедельника. Привет, Наташенька, а кофе еще нет? Ночью спать надо… Замуж тебе пора, вот что я тебе скажу… Ну, еще лучше дурака найдешь, он тебя будет колотить черенком от лопаты, вот тебе и женское счастье… Все женщины об этом мечтают, только не сознаются… Ладно-ладно, пошел-пошел… Ты звякни, как кофе накаплет.

Что там нам Джонатан Кэйнер обещает? «Если вы, смотрясь в зеркало, поднимете левую руку, ваше отражение поднимет правую… Плутон сегодня побуждает вас…», ага, понятно, сегодня надо все делать наоборот. А роза упала на лапу Азора.

Подруга прислала письмо. Как дела, что новенького… Сегодня не вырвусь, сумасшедший день… Сын кашляет… У меня ЧП… Все как обычно.

Прошел новый начальник. У него лицо убийцы из советского фильма про западную жизнь с литовскими артистами. С кустиком выше лба. А сам, как все американцы, пресный какой-то, в хлорке вымоченный. Набор готовых фраз, желтый галстук и ботики за двести пятьдесят. Хау ар ю дуинг, Алекс? Вандерфул, Пол. Удивился, как положено. Надо отвечать «файн». Переживет. Уже пережил.

В буфете толпа, как всегда. На летней площадке жара. Пенсионер с юбилейной медалью покупает сто грамм теплой водки в мягком дрожащем стаканчике. И ведь выпьет, глазом не моргнет… Оса полюбила селедку под шубой. Кушай, милая, поправляйся, а то вон худая какая…

Переводчица Света спит, откинув голову назад, совершенно не переживая от того, что выглядит очень глупо и некрасиво. А может, она просто об этом не догадывается. Неделю назад она приехала из отпуска в Испании. Почему не хочется в Испанию? А после Светиных рассказов и вовсе… Да и вообще никуда особенно не хочется. Разве что в Шотландию, на родину… Чью родину, Аверкин? Видите ли, в прошлой жизни… Ах, в прошлой жизни…

Вот и Галина Францевна пришла, уборщица. Значит, домой пора. Надо бы молока купить и хлопьев. Толку от них – дорогие, а хватает на два раза… Девушка, мне Ариэль и Комэт… Черт, пасту опять не купил.

Вон эрдельтерьер тащит на поводке тетку. Тетке неинтересно. Она уже не испытывает энтузиазма по поводу окружающей жизни. Вероятно, у нее не такое острое обоняние. Хотя, как раз она всегда учует, что от хозяина пахнет табаком и пивом.

ТВ-6, как всегда, дерьмово показывает. Пусть себе эм-ти-ви блямкает… Турецкая женщина притворяется Майклом Джексоном – звуков мало, а ногами чего выделывает… Для нас даже эм-ти-ви – турецкое…

На кухне в стакане со вчерашней колой плавает разлезшийся таракан. Для чего ему крылья? Вы когда-нибудь видели летающего таракана?

Вот и закончился день Алексея Аверкина. И зачем мы на него столько времени угробили?

Что-то он, впрочем, долго из ванной не возвращается, может, хоть повеситься догадался – было бы нам развлечение минут на пять…