А телефон все звонил и звонил… Едва я только заслышал его, дисциплинированное мое сознание тотчас же отдало телу команду: «Встать!», но тело — не подчинилось. То тяжелое, чем полнились мышцы плеч и спины, было свинцовым изнеможением вчерашнего, двадцатидвухчасового, рабочего дня… Вчера мне казалось, что эти часы пролетели совсем незаметно, а усталости я пока крутил баранку, и в самом деле не ощущал. Сейчас, однако я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой…

Телефон, между тем, умолк… Человек свободный, никем не понукаемый, я мог валяться на диване, сколько мне заблагорассудится. Мог вообще не поехать на работу, устроить себе внеочередное воскресенье. Я так и решил: сегодня — день отдыха. Заслуженного и необходимого. Единственное, что я д о л— ж е н сделать, это переставить чекер на другую сторону улицы. Иначе в восемь часов его ветровое стекло украсит штрафной талон. Допустить этого никак нельзя и, стало быть, нужно подниматься.

Первым делом я выглянул в окно. Чекер не угнали: желтый его капот высовывался из-за здоровенного мусорного бака, возле которого я на рассвете поставил свой кэб, поближе к входу в дом.

На кухонном столе, придавленная сахарницей, — пачечка влажных зеленых бумажек. Деньга на видном месте положены с умыслом: чтоб жена и сын, прежде чем уйти утром из дому, пересчитали бы их и узнали о моем — 177 долларов! — рекорде… Однако же пачечка моя выглядит, вроде бы, похудевшей. Со вздохом извлек я из-под сахарницы деньги, пересчитал их и вздохнул еще раз: 154… Значит, двадцатку взяла жена, а три доллара — сын.

Я знал, что жена бережет мои таксистские деньги, что она до сих пор носит привезенное из Союза пальто. Что мотовство сына пока ограничивается лишним куском пиццы, билетом в кино. Мне не в чем было упрекнуть своих иждивенцев, но денег все-таки было жалко…

Вспомнил я и о повестке в уголовный суд. Нет, я ее не порвал и не выбросил, трезво рассудив, что утро вечера мудренее. И теперь, разыскав изжеванную, сырую бумажку, снял с полки англо-русский словарь и принялся за поиски неразборчиво вписанного термина, определявшего состав моего «преступления»…"S" — с трудом разбирал я каракули полицейского; "О", потом, вроде бы, "L". Вскоре я убедился, что слова, начинающегося на «SOL» с окончанием «ING» в словаре нет, но в конце концов отыскал глагол, основа которого совпадала по орфографии со словом в повестке. Однако же смысловые значения этого глагола никак не вязались со вчерашним происшествием: «выпрашивать подаяние; приставать к мужчинам. „Ее обвиняли в том, что она приставала к мужчинам на улице“; подстрекать население к бунту…»

Да ведь это просто потрясающе! — обрадовался я. — И как здорово, что не выбросил я сгоряча повестку. Нет, я непременно приду в суд в назначенное время! (Мне даже досадно стало, что разбирательство состоится аж через месяц). В отглаженном костюме, в начищенной до блеска обуви, я войду в зал заседаний и, обуздав благородное свое негодование, бесстрастным тоном расскажу все подробно о том, что в действительности произошло, а, закончив, в упор спрошу полисмена: "Так в чем же все-таки вы меня обвиняете? В том, что я «выпрашивал подаяние»? Или в том, что я «подстрекал население к бунту»? О, это будет та еще сцена! И если кому-то и вправду следует не на шутку опасаться предстоящего суда, так уж, наверное, этому болвану в полицейской форме. Вот кому даст судья прикурить!..