— Да не тебе. Кроме тебя еще два цыпленка есть. Они пока греха не знают. — Старшина вернулся к мешку, рывком поднял его с земли и понес в дом. И старик, и малыши остались стоять на месте.

Про деньги Хомичук и не вспомнил. Прощаться снова не стал, только в воротах оглянулся раз, но и тут взгляд его упал не на хозяина, а на лежащую посреди двора пегую козу. Ефимий Лукич заметил этот взгляд.

Когда старшина уехал, он оттащил козу к овражку и там похоронил. Закапывая ее, он не чувствовал ни жалости, ни брезгливости. Но внучатам смотреть не разрешил, велел сидеть дома. Покончив с этой работой, он вымыл ребятишкам лицо и руки, расчесал волосы, покормил, чем бог оставил, одел их в одежду почище и посправней, а сам достал медаль, брошенную утром обратно в сундук, и нацепил на правый лацкан пиджака. Внучата, не приученные лезть с вопросами, не допытывались и на этот раз. Только Васютка сказал несмело:

— Наверное, в гости пойдем куда-нибудь… Да, дедушка?

Дедушка не ответил.

Внучку Ефимий Лукич взял за руку справа, внука — слева и повел их все по той же знакомой пыльной дороге. Посредине, оставляя большие, с лопушиные листья, следы, шагает пара сапог, а по бокам, с двух сторон, рассыпая в пыли узоры, бегут две пары босых ножек. Есть ли что беззащитней и умилительней на свете, тревожней и печальней, чем вид оставленных на пыльной дороге крошечных следов? Куда они выйдут, какими дорогами судьбы и куда придут? Благословляю вас, молюсь за вас, в мягкой пыли оставшиеся маленькие следы!

Слева — внука, справа внучку за руки держа, Ефимий Лукич вновь предстал перед капитаном Казариным. И снова никто не помешал им, никто не остановил. Удивительно и это.

Капитан Казарин мог бы Буренкина во второй раз и не принимать, мог бы даже приказать удалить с территории, вывести на большак, и пусть шагает восвояси. Но он принял его. Потому что тогда, в Подлипках, он толком не выслушал сержанта Зуха, выгнал — и теперь с утра муча-лась память, снова боль временами полосовала печень. Для доброго дела он тогда ни своей власти приложить не захотел, ни у власти повыше помощи не попросил. На недоброе же дело и свою власть впряг, и власть повыше стронул с места. Наказания, которое ждало его за ЧП в батальоне, он не боялся, даже не думал об этом. Не таков человек был капитан, чтобы разом два горя горевать. Умел одно из двух — горе поменьше — скинуть с души прочь. Сейчас для Руслана Казарина, с его жестким характером, твердой волей, с его привычкой четко различать, что хорошо, что плохо, вопрос чести был дороже собственной головы. Конечно, там, в Подлипках, когда он приказом «кру-гом» повернул Зуха от себя на сто восемьдесят градусов, и по уставу, и по долгу службы комбат Казарин был прав. Но сегодня устав и долг отступили назад, возмутилась и забастовала совесть. В Ефимии Лукиче Буренкине он увидел человека, который хоть немного, но разделит вину его — вину перед Зухом. Этот худой высокий старик с изнуренным лицом, стоявший у порога, вдруг показался ему близким человеком, а к двум тщедушным малышам капитан почувствовал острую жалость. «И то ладно, что своих детей у меня нет. Розалина не захотела», — подумал он. Хотя и вспомнил Розалину, дергать волосы не стал, о зароке он уже забыл — комбат два горя разом не горевал.

Ефимий Лукич, все так же держа внучат за руки, стоял и ждал от капитана какого-нибудь слова. Но тот разговора не начинал, ушел в свои думы. Не дождавшись, старик заговорил:

— Вот, опять пришел. Пришли… Это внук мой, Васютка, — он вывел мальчика вперед, потом вернул на место. — Это Маринка, внучка. — Девочку он с места не тронул.

— Пришел. Вижу. И что же? — в голосе капитана прозвенел все тот же металл. Жалость и смущение, охватившие его, он попытался заглушить этим звоном. Но не вышло — только бросил взгляд на детей, металл хрустнул. Он спросил:- Обещанное я тебе выслал, получил, наверное?

— Я не взял. Они сами, без разрешения, оставили.

— Что же тебе еще нужно? — капитан сразу понял, что старик с двумя малышами не выпрашивать что-то пришел, другая теперь у него печаль, другая забота. Но все же повторил вопрос:- Что, говорю, нужно?

— Не нужно. Самому мне ничего не нужно. Другому нужно. — Ефимий Лукич заговорил громче:- Милосердие нужно! Прощение! Ошибка — не преступление. Вы же меня виновником смерти сделаете. Простить нужно! Я простил ему. И вы простите.

Руслан Сергеевич понимает боль старика, очень даже понимает, но слов, похожих на правду, не находит, а саму правду сказать не может. И он говорит:

— Легок ты прощать. Перед нами-то его вина потяжелей будет. Дело еще не закончено.

— И хорошо, что не закончено. И не надо. Пусть так и останется. Закончится — поздно будет. Защити парня… Танкиста… Любомира Зуха. Ефимий Лукич замолчал на мгновение.

Увидели бы его сейчас люди, что рядом с ним, бок о бок прожили… Не узнали бы Буренкина, а узнали — изумились бы. Весь свой век людей сторонился, жил по правилу:

«Моя хата с краю, своего не дам и твоего не возьму», — что с ним случилось? Может, через сердечную боль и муки совести он к чему-то изначальному своему вернулся?

— Из-за лачужки развалившейся… и подохшей козы — нельзя человека губить. Он молодой, ему жить да жить еще! А жив-здоров будет — он каменные дворцы построит, тысячные стада разведет! — Старик как стоял меж двух внучат, так и тюкнулся на колени. — Ради вот этих безвинных душ! Не клади нас в огонь!

То ли испугавшись, что «в огонь положат», то ли от жалости к дедушке, Маринка заплакала. Не с визгом, не навзрыд, а плачем тихим и глубоким. Васютка дернул деда за руку. Тот встал на ноги.

Что скажет, что может обещать капитан Казарин?

— Ты же сам только утром говорил: «Даже галочье гнездо разорит наказывать нужно», — помолчав, напомнил Руслан Сергеевич, как бы оправдываясь.

— Утром! Эх, командир! Мало прошло, да много минуло. Утром-то другой человек говорил. Да и ты теперь другой! Еще не поздно, постарайся.

— Судьбу Любомира Зуха теперь не я решаю, а там… — капитан показал большим пальцем в потолок. Где там? То ли военные власти, то ли небо само.

— Он мне ущерб нанес, я простил его, кто еще может его винить? — упрямо сказал Буренкин.

Капитан открыл планшетку, нашел имя-отчество старика и спокойным, немного даже укоряющим голосом сказал то страшное, о чем старик догадывался и сам:

— Ефимий Лукич, сержант Зух не за твою козу привлечен к ответственности, а за то, что ночью на боевой технике покинул боевой порядок, что равносильно дезертирству.

— Он же обратно вернулся!

— Равносильно дезертирству.

— Сколько лет?

— Кому, ему?

— Да, сержанту… Любомиру?

— Двадцать.

— Двадцать лет… Не может парень в двадцать лет совершить такое преступление.

Капитану захотелось сказать Ефимию Лукичу утешительное слово, как-то подбодрить его.

— Хорошая медаль, — показал он на грудь старика. — За что получил?

— Сеял, жал. Невелики заслуги, — отрезал тот. Мысли его были об одном. — Вот и посеял… Доносчик. Коли ты доносчик, коли душа у тебя такая, значит, и позор должен нести. Что посеял, то и пожнешь.

От этих слов, которые старик назначил только самому себе, комбат крепко, чуть не до крови, прикусил губу.

— Коли так, — заговорил после долгого молчания Ефимий Лукич, — выполни напоследок мою просьбу: покажи мне того парня. Встану перед ним на колени и попрошу прощения.

Капитан долго медлил с ответом.

— И тоже не в моей власти, Ефимий Лукич, — неуверенно сказал он наконец.

Такую просьбу Казарин, наверное, мог бы и выполнить. Обвиняемого пока охраняли его солдаты. Но тяжелую эту встречу он посчитал ненужной — ни для старика, ни для Зуха, ни для двоих малых детей. Особенно для Зуха. Ни страх, ни тревога еще не успели войти в его душу.

— Не в моей власти, — уже твердо повторил комбат.

— А что же тогда в твоей власти, командир? — сказал Буренкин не со злостью или раздражением, а словно жалеючи. Повернулся и, все так же ведя двух сирот за руку, вышел из землянки.