Эй, послушай, говорила я и заклинала, погляди же, красивый мальчик, на эту девочку, которая от тебя голову потеряла. Ну как можно этого не увидеть? Не замечать меня целую тысячу лет? И вдруг, будто по волшебству, все переменилось. Будто по волшебству, проскочила искра. И посыпалось, затрещало: ба-бах!
Только искры ведь не бабахают?
Взгляни-ка сюда, Большой Мэтт, видишь, какая рыбка тебе попалась? Четырнадцать лет и два месяца назад меня выпустили в жизнь. Весеннее полнолуние, и весенняя девочка, и чудесный весенний день. Так говорят те, кому виднее, значит, это правда, хотя и трудно поверить. Это и была я. Вышла прямо тебе навстречу из-под яблони. И с тех пор тебя ждала. Честное слово. Ну, не с самых тех, а с трех лет, когда я тебя впервые заметила. А может, мне было тогда девять? Но я знаю, что была слишком развита для своего возраста. Эмоционально. И от этого мне нелегко приходилось, даже очень нелегко. Попробуй любить кого-то, когда тебе три, или девять, или четырнадцать, но из гордости вида не показывать. А мама определенно говорит: «Абби, милая, когда ты родилась, был чудесный весенний день». И это, она считает, добрый знак. «Это добрый знак, Абигейл». Знак всего, что есть хорошего, и благородного, и честного в жизни. «Ты так думаешь, мама? Я буду верить, что это все — про меня».
В тот день они придумали для нее имя («Абби, Абби! Отзовись!») и записали его так: Абигейл Элен. Куда красивее было бы перевернуть его задом наперед, тогда бы оно звучало: Элен Абигейл. Но родители в нашем городе не особенно изобретательны. Запустили колеса, и на этом выдумка их исчерпалась. Скажи спасибо, что вообще тебе дали имя, если ты — Пятый Номер. Скажи спасибо, что тебя на свет родили. Да, да. Удивительно, что тебя не засунули в мешок и не швырнули в синее море. Легко ли родиться Номером Пятым, самой последней в семействе Цуг.
Но если уж в день ее рождения была такая прекрасная погода, почему бы господу богу не довести дело до конца? Один день, он ведь проходит, сейчас здесь, и уж нет его, а вот Абби остается. Неужели бог всю красоту отдал дню и ничего не приберег для Абигейл? Тут станешь безбожницей, честное слово.
Но все-таки тот потрясающий мальчишка покраснел из-за нее. Больше не из-за кого. Ни одной особы женского пола в подходящем возрасте. Если, конечно, ему не приглянулась вон та женщина, которой уже, наверное, лет тридцать, не меньше. Или он очарован малюткой у нее на коленях? Нет, не может быть, чтобы его заинтересовал четырехлетний ребенок.
Нет, решительно никого тут нет, кроме меня.
Ходишь вокруг него тысячу лет, а он ни разу и не посмотрел в твою сторону, до сегодняшнего дня. Наверное, вздыхал по какой-нибудь фигуристой красотке, вроде Деборы Хеммертон или Алисы Мунро. А что, очень может быть. Мальчишки всегда хвостом бегают за такими, кого и в дом-то приглашать неприлично. Из Беспардонной Команды. А последняя в семье Цуг — это для них вот уж действительно последняя из девчонок. Хорошая, благородная, честная — не для них.
Цуг?
Они чешут в затылках и притворяются, будто первый раз слышат такую фамилию.
«Цуг? Это еще что? Вроде «цуцик»? Или «цук-цук», когда берут на цугундер?»
Умереть от них можно, шуты проклятые.
«Ой, как смешно! Ха-ха-ха! Умереть можно».
Что, если и он такой?
«Абигейл Элен Цуг? — повторит вот так же. — Ах, ну да, малютка Цуг — исполнительница фуг».
Папа, папа, ну давай сменим фамилию на Смит! Под фамилию Смит не подкопаешься. Ее нипочем не вывернуть так, чтобы вышла смешная и грубая шутка. Или — Аббот, чтобы мы стали первые по алфавиту. Встречал ли ты когда-нибудь, папа, такой список, по которому Цуги имеют право первого выбора? Чтобы даже Цуги могли менять свой жребий?
А он держится за ремень, покачивается и снова смотрит на нее. Свешивается в ее сторону и смотрит сквозь стекло, а сам притворяется, будто глядит еще куда-то. Лицо, отраженное в румяном пруду.
Что это еще за румяный пруд?
Или тень в глубине зеркала, может, даже на самом деле ничего такого нет. Надо смотреть правде в глаза, Абби. Факты — вещь упрямая. Ты совсем не в его вкусе. Дурацкое грязное стекло разделяет вас, как многомильное непроходимое пространство, как разница во времени, которую не преодолеть.
Может, он и правда глядит куда-то еще? А вовсе не на тебя. А что покраснел, так ведь не обязательно от смущения. Может, он простудился, может, у него жар. Сто два градуса. Или, например, он поперхнулся, что-нибудь в глотке у него застряло.
Убрать стекло, и вы окажетесь лицом к лицу.
И что тогда?
Представь себе, ты только попробуй себе представить, Большой Мэтт!
Лицом к лицу, глаза в глаза, и так близко, дотронуться можно.
Это стекло, оно не только нас разделяет, но еще и защищает. Пока оно есть, не над чем ломать голову. И смущаться не надо. И нет нужды сочинять слова для общения, самые трудные в мире слова. Ни о чем не нужно беспокоиться, пока есть защитное стекло. Можешь даже оглянуться через плечо, Большой Мэтт, повиснув на ремне. И я тоже могу притвориться, будто смотрю куда-то еще.
Но что, если все-таки убрать стекло и очутиться лицом к лицу? Если вдруг взять и оказаться рядом? Не по-сказочному, не в лунном свете или в бликах солнца. А по-настоящему.
«Здорово», — скажет он. Может быть.
«Здорово», — ответит она.
«Я — Мэтт, — возможно, прибавит он. — Неужели ты не слыхала, какой я гимнаст? Ай-яй-яй. На параллельных брусьях я — циркач».
«А я — Элен».
«Я думал, ты Абби Цуг».
«Нет, если можно, зови меня, пожалуйста, Элен. Это мое второе имя. Я имею право зваться так, если захочу».
«Ясное дело, ты можешь зваться так, если хочешь, малышка. Но все равно ты — Абби Цуцуг из третьего класса, девчонка, у которой зубы торчком».
Скорее поставьте стекло обратно. Ради бога, скорее, чтобы можно было только смотреть, и все.
А если попробовать иначе? А что? Попробовать в темноте. Скажем, он сталкивается с тобой на углу. С разбегу — бах! На нем зеленый тренировочный костюм с картой Австралии на груди, он бежит двухмильную дистанцию, хочет побить рекорд, а ты возвращаешься домой из церкви.
Да. В воскресенье вечером, скажем так.
Столкнулись.
«Прости меня! — говорит он огорченно. — Я был слишком поглощен своим рекордом».
И подымает тебя. Совсем отрывает от земли, будто ты ничего не весишь. Но не сразу, сначала прилаживается, как поудобнее взяться. Такие надежные, крепкие руки, обхватывают тебя так плотно… И бежит с тобой на руках к ближайшему фонарю. А сам дышит тяжело, и весь разгорячен, и весь жутко мокрый от пота.
«Скажи, — просит он, — скажи, что ты цела и невредима».
«Ох, прости меня, Большой Мэтт. Прости, пожалуйста, Большой Мэтт! Из-за меня ты не смог побить рекорд, когда победа была уже у тебя в руках».
«Глупости вся эта победа, лишь бы ты была цела и невредима».
Волосы падают ему на глаза, его горячее дыхание обжигает тебе лицо. И сердце у тебя готово выпрыгнуть. Невероятно! Три миллиона людей живут вокруг, и изо всех ты, в воскресенье идя из церкви, натыкаешься именно на него. На него единственного, который снится тебе по ночам. Не то что другие девчонки, которые, бывает, управляются сразу с восемью.
Он вносит тебя в круг света. Под фонарь. На желтый островок среди тьмы.
«Фу, черт, — говорит он. — Да это же Абби Цуг!»
Шлеп!
И ты сидишь в канаве, и тебе слышен стук его убегающих подошв. Или это стук колес электрички на подъезде к станции Восточный Теддингтон?
4
Железнодорожная станция Восточный Теддингтон. 8.21 утра.
Любого утра, сегодняшнего утра в особенности.
Вот где ребят видимо-невидимо. Хлынули из вагонов на перрон, точно воды через плотину, точно стадо бешеных бизонов.
Из техникума ребята, из школы третьей ступени, из монастырской школы, бьют копытами, трясут рогами (так представляешь себе), теснятся, фыркают, ржут, из ноздрей пар, на губах клочья пены, так сказать.