— Безбилетники, отойдите в сторонку, дайте пройти порядочным пассажирам! И не вздумайте удирать, не то будете иметь дело с полицией.

(Полиция! Стражи закона шагают в шеренгах, плечо к плечу, выставив бетонные подбородки. Лязгают, захлопываясь, двери камер. Приговариваетесь к смерти на пасмурной заре.)

Джо шипит Мэтту — ну в точности как рассерженная кошка:

— У тебя что, совсем нет денег?

Посмотрели бы вы на ее лицо. Все перекошенное — кошмарное недоразумение. Будто кости внутри вдруг не выдержали. Вот это преобразилась. Даже похожа на обыкновенную девчонку. Почти.

Мэтт сокрушенно шипит в ответ:

— Я же сказал. Только два цента. Вот тут в подкладке. Уже много месяцев лежат. Но ведь можно им оставить мои часы, как ты думаешь? Я мог бы вымыть поезд или что там еще скажут, как в ресторанах делают. Платформу подмести, например, если, конечно, дадут метлу. Всего два жалких цента. Убей меня, Джо. Я виноват перед тобой.

— Меня вовсе не Джо зовут. Меня зовут Элен.

Глубочайшее изумление. Сердце так и подскочило.

— Элен?

— Вот именно!

— То есть Елена? По-настоящему Елена? Или Руфь?

В ответ такой взгляд, что может сердце разорваться от страха, честное слово.

— Ты ненормальный. — Из глаз огонь. Вся кипит от бешенства. По жилам, наверно, пар под давлением идет. — Недоделанный какой-то. Винтиков, что ли, не хватает? Я-то думала, Большой Мэтт Баррелл во всем первый. А ты… никудышка!

— За проезд тридцать два цента, — произносит контролер.

— Не может быть, чтобы тебя звали Элен!

— Почему это не может? — огрызнулась.

— Потому. Не может, и все. Я не могу. Не могу, и не хочу, и не поверю в эти ваши переселения душ.

Джо выпрямляется, вытягивает свою шейку. Снова вся побелела. То есть Элен, конечно, Элен. Вытягивает тонкую шею, поворачивает, точно на шарнире, туда, обратно. Слышно, как щелкают позвонки. Что-то, во всяком случае, щелкнуло.

— Тридцать два цента, — говорит контролер.

— И волосы у тебя не золотые. Что, не правда? И не до пояса.

— Бульк, — произносит Джо (то есть Элен). Или что-то в этом духе. Неразборчиво.

— Тридцать два цента, — требует контролер. — Платить собираетесь?

— Тридцать два цента? — возмущается Мэтт.

— С каждого.

— Да вы что? Целый поезд мне продаете?

— Тогда, может, потолкуем с начальником станции? Как насчет этого?

— Шестьдесят четыре цента! — Просто нож в спину. — Сказали бы десять, и то, по-моему, много. Стекла грязные. Под скамьями сор. Обивка изодрана. И на каждой станции останавливается, а еще экспресс. Вон мы как опоздали. Видно, вы шутите, приятель.

— Какой такой экспресс? Вот этот поезд — экспресс? Докуда? Это ты, видать, шутишь, приятель.

— Он опоздал!

— Куда это он опоздал?

— Он опоздал, правда ведь, Джо? Должен был быть экспресс, верно я говорю, Джо? И отдельное купе для нас. А там в углу всю дорогу сидела женщина и все, все испортила. Ввели нас в заблуждение, вот что я вам скажу. Сегодня же вечером сообщу нашему уполномоченному, и будет большой скандал. Он столько сил положил, все устраивал. Для Отдела образования. Скажи ему, Джо. Сама ему скажи. Ну, что он нас задерживает? Мы вон и так на сколько опоздали. Ей-богу, приятель, кто-то за это еще ответит.

У Джо на лице — глубокое изумление. У Элен то есть. Ну как же можно звать ее Элен? Как можно вот такую девчонку называть таким именем? Джо — это для нее подходит.

Отличная девчонка, с лёта вскочила в поезд, будто заранее репетировала. Ой, правда, мистер, вы уж не сердите нашего чемпиона. Он у нас ужас какой грозный, наш Мэтт. Вот ухватит вас за ноги и головой об стену, это у него такой прием. Он ужас до чего опасный парень. Пойдем отсюда, Мэтт, а то еще натворишь тут такого, потом раскаешься. Ну, пожалуйста, Большой Мэтт. Ты ведь знаешь, что судья сказал: еще раз кого-нибудь изуродуешь, и угодишь за решетку на всю жизнь. Идем отсюда, Мэтт, пока не поздно. Только не приходи в ярость, Большой Мэтт. Ради бога, не приходи в ярость, Большой Мэтт! Ой, мистер, если его довести, кто-нибудь обязательно пострадает…

— А НУ, МАРШ ОТСЮДА! ЧТОБ Я ВАС, ГОЛУБЧИКОВ, ТУТ БОЛЬШЕ НЕ ВИДЕЛ!

Они бок о бок сбегают вниз и несутся по дорожке между деревьев. Господи! Ну и ну! Вот и Мак-Нэлли-ленд. Вот и Джо, танцуя, бежит босиком по мягким мхам. Вот шагает Мэтт со своей подружкой.

Потому что все равно она — моя подружка. Вон как она улыбается. Как искрятся ее большие карие глаза. Как она вся искрится. А эта улыбка. Было ли на свете с самых незапамятных времен хоть что-нибудь прекраснее этой улыбки?

12

И остались в мире лишь двое. Собственно, если глубоко разобраться, в мире от сотворения всегда обитали только двое. Или, точнее, трое, но третий оставался невидим. Третий пишет стихи, рисует картины, и высекает статуи, и сочиняет музыку, чтобы сохранить сердечную чистоту. Вмешательство, боюсь, необходимое.

Я слышал мнение, что влюбленного любит мир (или я ошибаюсь?), но не зависит ли это от размеров нашего мира?

Двое детей сошли с поезда. Шагают по улице Железнодорожной, а справа и слева от них заборы, и стены, и ветви алычи, еще не обглоданные вредителями. Можно считать, что это лесная дорога, или горная тропа, или срединный проход в кафедральном соборе, все равно. Такое чувство было у меня. Сначала они бегут, сначала они хохочут — и вот уже медленно бредут, соприкасаясь плечами. Удивительно ли, что эти двое в моем представлении — это я и ты? Ведь ты не против?

Они ступают нетвердо, прижавшись друг к другу, как все влюбленные. Больше они уже не бегут, не хохочут. Они вдруг оказались вместе, вплотную, неразделимо. Ощущая друг друга каждой порой. Словно электрический заряд преобразил на миг лицо нашего города. Серые тона превратил в золотые.

В их мире все замерло. Это ясно. В моем мире — тоже. Не знаю, надолго ли. Цена времени — или того, что под этим понимается, — зависит от значительности переживания. Разве не так? Пять минут могут оказаться нескончаемыми столетиями. Иные отрезки времени обязательно должны быть кратки, иначе душа надломится.

Вон они, в самом конце улицы Железнодорожной в луче солнечного света, который пробивается между насыпью и стеной пекарни. (Мы с тобой видели этот луч.) Кто они и откуда, не знаю. Но пришли с поезда. Школьники лет по пятнадцать. Быть в этот час здесь им не полагалось, это я точно знаю. Наверное, позднее дьявол востребовал с них плату. В жизни за всякую радость приходится платить.

Все кругом лучится — взрыв света. Иначе не скажешь. Приходит на ум истина, которой меня учили в давние времена: что бог — это любовь и любовь — это весь мир. Ты знаешь?

Они только касались друг друга, одежда касалась одежды, плечо — плеча, рождая трепет. В прикосновении — вся наша жизнь. В прикосновении — наша история.

13

Кто-то, видно, взмахнул волшебной палочкой, какой-нибудь гном необыкновенной местной породы. Потому что сразу наступили удивительные перемены. Такой поднялся шторм!.. Такой ураган!..

Все вдруг, сразу перевернулось вверх ногами.

Понимаешь, Джо, раньше была клетка. Куда ни пойду, клетка со мной, пока нас не отпустил контролер. Что-то при этом такое произошло. Может, он и есть тот гном? Такой молодой, прыщеватый — и гном? Я думаю, если мы тихонечко, на цыпочках пойдем обратно, то увидим вместо него коротышку человечка в шапочке из ореховой скорлупы и с мешком золота за спиной.

— Я обязательно должен называть тебя Джо. Можно?

— Если хочешь.

— Спасибо, что ты со мной поехала.

Большие карие глаза. Солнечные волосы. А какая улыбка, бог ты мой! И совсем рядом, можно пальцем обвести. Если бы он решился.

— Ты ведь моя подружка, Джо?

— Ага.

Господи!

— Я сейчас, только пробегу одну милю, — для Мэтта это естественная реакция.

— Давай.

— Ты что, тоже со мной побежишь?