О вреде ломки мировоззрения

«Каждый баран должен носить свои рога»

Генерал - лейтенант А. И. Лебедь

22-го июня, ровно в четыре часа, коварно, без предупреждения и объявления войны личному составу полка, старший лейтенант Юрий Гамаюнов бросил пить.

А ведь ничего не предвещало надвигающейся трагедии. Умиротворение и благолепие разливалось в пространстве вплоть до ионосферы. Пели птицы, голубело небо, цвела флора и эволюционировала фауна. Авиационные защитники Родины, как и весь советский народ, по привычке ещё строили коммунизм, но при этом всё больше ощущали на ушах тяжесть чего-то развесистого и зеленовато-мохнатого (впрочем, как и всё «прогрессивное человечество»), Государство из-под ладони натужно высматривало предполагаемое светлое будущее, пыталось стремиться к нему в разные стороны и вытягивало руку ленинским жестом, зовя за собой. Народ единогласно одобрял и поддерживал, в едином порыве конспектировал очередное постановление партии об очередном усилении борьбы с пьянством и спокойно шёл в противоположную сторону вёдрами сливать СВС (это спирто-водяная смесь для непосвящённых в таинство) с последующим его употреблением и предшествующим отпиванием вышестоящим командирам. И никто никому не мешал. Ни народ государству стремиться, ни государство народу сливать. Все занимались своими делами. Как-то само собой установилось противоестественное, но удобное равновесие.

Что вы говорите? Воровство? Ну да. Оно самое. Но как тут не воровать, ежели на дворе сухой закон, а во дворе у дочери свадьба. А по талону тебе положена одна бутылка водки в месяц. А гостей понаехало под сотню. Если и поделишь бутылку на всех, то свадьба может быстро перерасти в похороны. Благо и цветы и оркестр присутствуют. А звание очередное получил? А на душе тяжко? А поговорить? Так что не воровать, товарищи, никак не можно. Не мы это начали, потому и совесть чиста. Так что гармония была во вселенной. Баланс...

Пока Юрец не бросил пить.

А ведь до этого события как всё было поэтично! И Юрка всегда был весел и активен, и самолёт у него летал, как пчела заводная, и неисправности у него устранялись, даже не успев возникнуть. А, к примеру, нужно пианино на пятый этаж затащить. Так только Юрка и мог всех на это сорганизовать. И после трудов праведных только он мог взмахом руки сотворить на газетке среди кустиков зелёных лучок свежий, да с помидорками сахарными, да с редисочкой хрустистой, да с хлебушком чёрненьким пахучим. Сам Юрец при этом вился вокруг мелким бесом, суетливо похихикивающий, банку килечки пряненькой вспарывающий, да глазом подмигивающий. И всё это было так проникновенно и слюноотделительно, что спирт этиловый с причмокиванием выпивался и глаза увлажнялись от благости этакой.

А, бывалоча, зайдёшь после полётов в потерну Юркиного ЗАУ, а там как всегда всё готово. На бомботаре ведро с СВСом бликами играет, кружечка эмалированная рукавом комбинезона свежепротёртая в готовности. С потолка на резиночке закусочка свешивается в виде просверленной вдоль карамельки «Дюшес». Опростаешь кружечку, притянешь карамельку, занюхаешь и отпускаешь её в свободное болтание под действием сил упругости. Лизать карамельку нельзя, а то от Юрика по темечку может прилететь за расточительность, ибо этой карамелькой третий год закусывают. И Юрец в то золотое время был к товарищам всегда радушен и, при необходимости, даже бесстрашен.

Вот как-то полез электрик плавкую вставку в щитке менять, так ему, невзирая на резиновый коврик и высшее образование, такая электродвижущая сила придалась, что он на противоположной стене в полный рост отпечатался. Лежит электрик, дымится, прошедшую жизнь переосмысливает. Робкие духом сказали «кажись, током убило» и отошли подальше. А вот Гамаюныч не убоялся. Выхватил вставку из скрюченных пальцев электрика и с криком «всех не поубиваешь», с размаху вбил её на место. И ведь не тронул его электроток! Даже ему было понятно: Юрец ради товарищей что угодно впихнёт кому попало. В общем, уважали в полку Юрика Гамаюнова. За природную душевность, незлобивость и готовность помочь всем и всегда, даже невзирая на возможные возражения объекта помощи.

Сие златое время оборвалось как детство. Сломалось оно внезапно в совершенно обычный день. На обычных полётах. И ведь ни в небе никаких знамений не было, ни кошки чёрные стаями взлётку не перебегали, ни бабы с пустыми вёдрами по стоянке толпами не шастали. И Юрец в тот день был весел и шутлив, невзирая на интоксикацию после вчерашнего. Он был в предвкушении начала реанимации, для каковой был готов весь инструментарий: среди чехлов дожидались своего часа заветная фляга и яблочко. Вот только командир полка слетает, и можно будет начинать, потирал руки Гамаюнов, поикивая время от времени.

И вот пришёл командир. Ему доложили, его усадили, его пристегнули. Юрец, стоя на стремянке возле кабины, наслаждался жизнью. Вокруг солнышко с лучиками, птички каркают, технари ласково матерятся. Лёгкий зефир разносит вокруг волны любви и войскового товарищества. Хорошо! Только сушняк во рту вносит диссонанс в светлую и радостную картину мирозданья, но это скоро пройдёт. И командир был благодушен. Он только что сытно отобедал. Он с довольным видом осмотрелся. Он попросил улыбающегося Юрика убрать с козырька фонаря налипшие трупики насекомых. Гамаюнов улыбнулся ещё шире. Щас сделаем. Чё там делать-то! Поплевал на стекло, да стёр! Щас-щас, товарищ командир!

С наждачным звуком пошевелив языком во рту, Юрец ощутил вопиющий дефицит слюны. А командир ждал. Спасло ситуацию то, что в тот день Юрик был скорбен насморком, сопровождаемым соответствующими физиологическими процессами. Он усилием воли собрал энергию «ци» в район гайморовых пазух, запрокинул голову и с клёкотом перегнал содержимое носа в рот. Затем издал горлом трубный призыв половозрелого слона к соитию и выхаркал тягучий комок зелёной слизи с прожилками соплей на бронестекло. Передохнул, снял с головы берет и начал им размазывать свои выделения перед лицом командира. Командир остановившимся взглядом как-то слишком напряжённо наблюдал за процессом. Размазывалось тяжело, тянулось и скатывалось в комочки. Юрец напряг диафрагму и натужился, пытаясь выдавить из нутра ещё хоть каплю влаги, но организм не вынес такого насилия и исторг на стекло струю жёлтого желудочного сока. Командир вздохнул, закатил глаза и могучей струёй забрызгал приборную доску согласно реактивной норме пищевого довольствия. Включая шоколад и дополнительный командирский паёк. И уже к вечеру Гамаюнов получил карьерный джек-пот в виде выбора: или закодироваться, или получить пинком благословление на работу в гражданском народном хозяйстве. И Юрец понуро пошёл кодироваться.

Неизвестно, где он кодировался. То ли кого подешевле выбирал. То ли в соседней деревне специалиста нашёл. Да и чем его кодировали, тоже осталось невыясненным. То ли гипнозом. То ли лопатой. Но что-то в голове у Юрика сместилось. Вместо уважаемого всеми сотоварища, коллектив получил злобного мизантропа- правдолюба. С этим бы ещё смирились. Не один он такой. Но ведь Юрик ещё и резко поумнел, даже жену не предупредив. Он начал шевелить губами, морщить лоб и удивлённо-опасливо озираться. Внезапно исчезнувшая сизо- радужная алкогольная пелена открыла серую унылость окружающей действительности. В этой унылости вместо стремительных железных птиц, самоотверженных друзей и прочей эйфорийной возвышенности наличествовали несвежие самолёты с облупленной краской, грязноватые небритые технари, отсутствие технической культуры и романтизма службы. Юрик зло воспечалился утрате привычного мироощущения и люто возжаждал привести окружающее мракобесие к картинке, прежде существовавшей в его теперь изменённом (наверное, всё- таки лопатой) сознании. Он истово поверил в своё предназначение и, постирав комбинезон, трезвый и светящийся ровной поступью пошёл в народ. Он нёс с собой НИАС, прижимая его к груди обложкой наружу, горел глазом и напоминал фанатичного адепта секты свидетелей Единого регламента. Лик его был светел, а в облике читалась решимость живот положить во имя искоренения и для недопущения.