Приблизившись, Баако прочитал текст сообщения, зажигающийся одновременно с шапкой рекламы:

Где-то неподалеку хлопнула пробка, и Баако опять услышал восторженные крики. Потом фары проезжающих автомобилей еще раз осветили радостные лица толпы и радужное трепыхание голубых, зеленых, золотистых, желтых, лиловых и черных кенте.

— Давайте ее сюда! — раздался голос толстой сестры, и бутылка поплыла над головами людей к центру круга. Один из встречающих, явно нарушая торжественность минуты, выкрикнул, что не надо бы, мол, переводить понапрасну такой дорогой напиток. Но толстуха расхохоталась и завопила:

— Эй, кто там ноет, что понапрасну? Да может ли быть что-нибудь важнее, чем омовение ног великого побывавшего?

Баако увидел, как Бремпонг засмеялся, и услышал его небрежную реплику:

— А, чего там дорогого, чепуха!

Его сестра бегемотно подскочила вверх, и ночь прорезал ее торжествующий вопль:

— О-о-о! Вы слышали? Сила! Слава! — Потом под одобрительный гул восхищенной толпы она нагнулась и вылила шампанское на башмаки Бремпонга. Несколько голосов эхом подхватили последние слова сестры «Сила! Слава!», и она зашлась в изнемогающем от счастья смехе, который напомнил Баако надрывный хохот американских негров-южан, предваряющий фестивальную песню «Жаждущий голубь погиб от любви».

— А где же персональная машина? — воскликнул вдруг кто-то с досадливым нетерпением.

— Эй, водитель, подавай машину!

— Водитель! Куда делся водитель?

Встречавший Бремпонга молодой человек выступил вперед и сказал:

— Водитель ждет. На спецавтостоянке.

В ответ толпа негодующе зашумела.

— Он, видите ли, ждет! Великий человек должен куда-то идти. Ох уж эти водители — окончательно обнаглели!

— Эй, водитель! — Несколько человек захлопали в ладоши. — Води-и-и-тель!

Тем временем толпа втянула в себя Баако, и он оказался рядом с Бремпонгом. Тот узнал его.

— Может, вас все-таки подвезти?

— Нет-нет, — сказал Баако. — Спасибо.

— Это кто? — спросила Бремпонга его сестра.

— Знакомый. Я летел с ним в самолете.

— Так он, значит, тоже побывавший? — Она подозрительно оглядела Баако с головы до ног. — Какой-то он не…

— Послушайте, — быстро проговорил Бремпонг, перебив толстуху. — Возьмите мою визитную карточку. — Он вынул бумажник и, достав оттуда карточку, протянул ее Баако. Бумажник был из зеленой кожи, с какими-то золотыми знаками, и, когда вспыхнула реклама сигарет, Баако увидел, что это монограмма. Он взял карточку.

— Сафьяновый, — ухмыльнулся Бремпонг, складывая бумажник и аккуратно опуская его в карман.

Длинный лимузин плавно отделился от застывших на охраняемой стоянке автомобилей, и, когда он разворачивался, его фары на секунду выхватили из тьмы надпись:

Когда массивная черная машина, мягко урча, остановилась, толпа встречающих хлынула было к ней, но окрик толстой сестры прервал это стихийное движение.

— А ну, раздайся, деревенщина, — орала она, отпихивая тех, кто стоял на ее пути. — Вы что, тубики, хотите его заразить? Он только что вернулся, и если вы ничего не понимаете, так слушайте меня. Там, где он побывал, воздух чистый, не то что здесь. Раздайтесь, раздайтесь пошире! Дайте ему продохнуть! — Она растолкала встречающих и освободила вокруг героя небольшое пространство. Какая-то старуха выбралась на освободившееся место.

— А как же мы… — начала она, но распорядительница живо загнала ее обратно в толпу и, резко повернувшись, мгновенно сорвала с себя цветастое кенте. Она расстелила его перед машиной и сказала Бремпонгу:

— Иди, брат мой, иди, побывавший. Вытри ноги. Да, это мое кенте, шагай по нему, шагай на здоровье, о великий человек!

Она схватила улыбающегося Бремпонга за руку и повела его к машине по огромному куску блестящей дорогой материи, радостно выкрикивая:

— Топчи его, топчи, о великий, шагай по нему!

Кроме толстухи и Бремпонга, в машину сели еще двое: мужчина и женщина в кенте. Молодой человек, встречавший Бремпонга, захлопнул за ними заднюю дверцу и сел впереди, рядом с водителем. Старуха, загнанная сестрой Бремпонга в толпу, снова выскочила вперед и запричитала:

— Ох, ох, горе нам, горе! Выходит, мы должны тратить на обратную дорогу свои последние гроши, потому что согласились встречать разряженного заморского павлина…

Внезапно раздался автомобильный гудок. Старуха отшатнулась, и огромная машина, едва не задев ее, уползла в темноту, словно медлительный гигантский червяк. В машине светился плафон, и Баако показалось, что на заднем сиденье в сиянии драгоценностей и красочных одежд уехал оживший счастливый смех. Когда машина сворачивала на шоссе, вспыхнувший стоп-сигнал ярко осветил табличку с номером ПРВТ-109.

Машина скрылась, а Баако пошел за старухой и нагнал ее неподалеку от стоянки такси. Он мучительно придумывал, что бы ей сказать, но она сама обратилась к нему.

— Господин, — запинаясь проговорила старуха, — я живу в Адабраке. Если ты едешь в ту сторону, может, ты взял бы меня в машину?

— Конечно, — ответил Баако.

— Огромное тебе спасибо, господин. Ты просто спас меня.

Первый таксист, к которому подошел Баако, выключил фонарик «свободно» на крыше машины и сказал: «Я жду пассажира». Второй тоже выключил фонарик и медленно поднял стекла, даже не ответив Баако. Но третий водитель вышел из машины и спросил:

— Вам в город?

— Да, пожалуйста.

Водитель засунул вещи в багажник, а Баако помог старухе влезть в машину и сел с ней рядом на заднее сиденье. Через несколько секунд реклама сигарет скрылась во тьме. Перед поворотом на Аккру висел плакат: «Добро пожаловать!», а у самого поворота, пока водитель пропускал идущие в аэропорт машины, Баако успел прочитать надпись поменьше, обращенную к тем, кто улетал из Аккры: «Счастливого пути!». Дорога была превосходной, и яркие фонари, которых становилось все больше по мере приближения к центру города, появились здесь уже после отъезда Баако. Добротные новые здания неспешно уплывали назад. Баако спросил шофера, что это за дома, и тот принялся равнодушно перечислять:

— Конгресс профсоюзов. Министерство труда. Совет фермеров. Налоговое управление…

— Там везде горит свет.

— Горит. Каждую ночь горит.

— Но почему?

— А почему бы и нет? — Шофер усмехнулся. — Напоказ живем. Красиво, верно?

— Вам нравится?

Шофер пожал плечами и ничего не ответил.

Баако чувствовал, что нервозное беспокойство и страх перед одиночеством, от которых он надеялся избавиться дома, осложнились каким-то новым неприятным ощущением. Ему не удавалось ясно осознать, что же его угнетает, но ощущение не проходило и, с тех пор как он сошел с самолета, неуклонно набирало силу, словно черпая ее из окружающей обстановки. Баако почти забыл обстоятельства своего отъезда — он лишь смутно припоминал, что ему удалось вырваться из Ганы на волне административной показухи. Он попытался определить, почему же сейчас его так отпугивает показуха… И вдруг перед ним опять как бы въявь предстал Бремпонг, окруженный толпой почитателей. Пронзительная боль забилась в левом виске. Баако зажмурился и положил голову на спинку сиденья, но из черной тьмы снова выплыл улыбающийся, потный, прекрасно одетый Бремпонг, заключенный в кольцо родственников и страшно довольный — словно он заранее мечтал об этой ловушке. На секунду Баако уверил себя в том, что они, Бремпонг и встречающие, просто разыгрывали ритуальный спектакль, который должен был кончиться в тот же вечер, уступив место нормальной жизни, чтобы не превратиться в чудовищный фарс, вытесняющий и подменяющий живую реальность. Но в глубине души Баако понимал, что этот фарсовый спектакль и есть обычная здешняя жизнь. Он сразу увидел: его приглашают участвовать в лицедействе, радостно и без сомнений принимаемом всеми за обыденную действительность. Но как Бремпонг заставляет людей быть лицедеями? Впрочем, нужно ли кого-нибудь заставлять? Да, Бремпонг жаждал быть вознесенным чуть ли не до небес, но ведь толпа и сама жаждала вознести его. Нужно ли ему кого-нибудь заставлять, если его неистовые почитатели, так же как и он сам, черпают в лицедействе жизненные силы? Баако почувствовал испуганное изумление. Человек уезжает и годами живет на чужбине, его близкие, никогда не покидавшие родину, годами готовятся к встрече. И когда встреча наконец происходит, задуманный встречающими спектакль чудесным образом совпадает с замыслами возвратившегося. И ведь эти спектакли не традиционные действа: они разыгрываются без репетиций, с полной свободой, волею многих участников, объединенных лишь единством сиюминутных желаний. Страх вытеснил изумление в душе Баако. Он все еще не мог облечь свои ощущения в стройные мысли. Но ему уже стало ясно: его отъезд был бессильным неприятием той атмосферы, которая в Бремпонга вселяла живительные силы. Ему нет места в счастливом мире Бремпонга. И даже не потому, что этот мир его погубит, — ему туда просто не удастся проникнуть. Может быть, из-за собственной слепоты, а может быть, из-за того, что он видит лучше и больше, чем развеселый Бремпонг. Но одно Баако понимал твердо: поостеречься нужно именно ему.