— Пошел ты, — бросил я и отвернулся.

В общем-то, это было не самое беспредельное заведение. Подозреваю, среднестатистический манхэттенский гомик вполне мог бы заскочить сюда опрокинуть последнюю рюмочку белого вина по пути на казематное свидание или смертоубийственное рандеву в «Ватерклозете» или «Бремени и стремени». Здесь же царил полумрак, поиск на ощупь, шепоты, темные силуэты. Которые не внушают ни трепета, ни угрозы, настолько поглощены созерцанием радара, отслеживающего динамику аппетитов, что привели их сюда.

— Привет, — услышал я из-за спины и обернулся.

— Пошел ты, — бросил я и наконец присмотрелся. — Ой, привет. Я очень извиняюсь. Как дела?

— Дела замечательно. А как вам это заведение? Что-то на вас лица нет. Перепугались, что ли? Ладно. Так о чем вы хотели поговорить?

Я набрал полную грудь воздуха — и услышал, как вскипает микроволна вражеского протеста в недрах легких. Он уселся на соседний табурет. Футболка, жилистые бицепсы. Он заказал стакан воды. Из-под крана — не минеральной. Зачем ему эти пузырьки, Гопстеру.

Главное — не забывать, что он очень сложный молодой человек. Он не курит. Не пьет. Не нюхает. Не ест. Не играет в азартные игры. Не матерится. Не живет половой жизнью. Даже не дрочит. Вместо этого он отжимается. Делает стойку на руках. Практикует медитацию и гипноз. Утвердившийся в вере, он занимается благотворительностью — помогает бедным и больным... Да уж, тут мне придется задействовать свои управленческие навыки на полную мощность. Я посмотрел ему в глаза — цепкие, настороженные — и произнес:

—  Давид, я хотел поговорить о вашем имени.

— Да? А что с ним такое?

— Боюсь, вы меня совсем возненавидите...

— Куда уж больше.

— Дело в том, — начал я, — что в Англии...

— Язнаю, что вы сейчас скажете. Не стоит труда. Я ждал.

— Вы хотите, чтобы я заменил "а" на "э" — не Давид, а Дэвид. Так вот, не дождетесь. Идите придумайте что-нибудь получше. Ни в коем случае. Ни за что в жизни.

— Да нет, — сказал я, — Давид сойдет. Давид пускай себе остается, в целости и сохранности. Проблема с фамилией.

— С фамилией?

— Да, с фамилией проблема.

— Гопстер?

— Угу.

Вид у него был удивленный. Такого поворота он явно не ожидал. Я заказал очередной скотч и закурил очередную сигарету.

— Дело в том, — сказал я, — что в Англии могут не так подумать.

— А что тут думать? Республиканец и республиканец.

— Верно. Только возникает левое созвучие.

— Какое еще созвучие? Джи-оу-пи, великая старая партия. Они там что, все за демократов?

— Не знаю, не знаю. Все равно возникает левое созвучие.

— Да какое еще созвучие?

Я объяснил. Это оказалось для него сокрушительным ударом.

— Прости, Давид. Честное слово, я не специально. Его юное лицо перекосилось, пошло рябью, в углах глаз прорезались морщинки, как от зубной боли. Почему никто не сказал ему раньше? Наверно, боялись, подумал я и пожал плечами, и допил очередной скотч.

— Сам подумай, — продолжал я, — вот если бы ты работал с английским актером, которого звали бы, ну хоть Урия Урлович, то ты...

— Да черт с ней с Англией. Какое мне дело до Англии?

— Но согласись, что это проблема... А поменять можно и всего чуть-чуть. Как насчет Лобстер?

— Лобстер? Ну хватит. Что это вообще за фамилия, Лобстер?

—А что, полно ведь похожих американских фамилий. Мобстер. Добстер. Тапстер. Капстер. Тостер. Давид Ростер, — на пробу проговорил я. — Или Костер, или Постер, или Состер, или... Достер, или Мос-тер, или...

— Еще одно слово, и я себе уши оторву.

— Или Фостер, — сказал я. — Или Зостер.

Тут я задумался. У меня возникло смутное подозрение, что Зостер тоже может ассоциироваться с чем-то не тем, с чем-то нездоровым.

Гопстер вдруг соскользнул со своего табурета. Схватив меня за галстук, будто для равновесия, он со всей актерской выразительностью принялся буравить взглядом мою переносицу. Продолжалось это долго. Наверно, он пытался меня загипнотизировать, хотя не уверен. Потом одним щелчком здоровенных костяшек он послал свой нетронутый стакан воды скользить по гладкой железной стойке — как в вестерне. Стакан остановился в нескольких дюймах от края, от обрыва.

— Давид?.. — проговорил я. Но тот повернулся и ушел.

Я хладнокровно заказал еще выпить и развернулся на табурете. Если Гопстер рассчитывал выбить меня из колеи, выбрав для встречи такую точку, то ему не повезло. К таким точкам я уже привык. Со всеми этими лесбиянками, голубыми качками, стриптизершами, трансвеститами и сребролюбцами, с которыми приходится работать, аномальность меня уже так не удивляет. Аномальность становится нормой жизни. Кто нынче натурал? Вы вот натурал? А Мартина Твен?.. Я повертел головой — лица, плечи, руки. Что до меня, в моем послужном списке голубизна не значится. Голубого прошлого у меня нет. Но разве можно в наше время быть в чем-то твердо уверенным? Может быть, передо мной большое голубое будущее. Не исключено, что как голубой я буду иметь оглушительный успех.

Эй вы, гомики-комики, творцы большого прорыва. Я к вам обращаюсь — к вам там, не к вам здесь. Значит, вы решили сами обойтись. Решили закремниться. И как вам, без них? Только представьте: ни тебе погоды, ни лунного дождя или ветра, ни биологии. Умеренная зона. Одни мужики. Когда человечество так располовинено, тепло ли у вас на душе от всеобщей похожести? Не странно ли? Заодно, кстати, расскажите, пожалуйста, мне это давно не дает покоя. Случается ли так, что у обоих не встает, хоть ты тресни? Бывают ли ночи типа «я тоже нет»? Да уж, приходится признать, этот век был ваш. Недавно я слышал, что из чулана с гиканьем вырвалась Австралия. Кто бы мог подумать — Австралия! Все эти тыкворожие деревенщины и трехпалубные пляжные мастодонты — теперь они педрилы. Что же это творится, черт подери? Некоторые во всем винят баб. А я виню мужиков. Стоит появиться первым тревожным признакам, после пятидесяти миллионов безмятежных лет, как мы выкидываем белый флаг, точнее голубой? Стыдно, стыдно. В смысле, должен же быть хоть какой-то предел голубизны. Ну хватит, парни, не оставляйте меня одного. Где старый добрый пещерный дух? Не сдавайтесь. Ни шагу назад. Чего испугались-то. Они же просто бабы, не более того.