В результате, имея возможность производить то же самое у себя дома, Германия с каждым годом уменьшает свой ввоз товаров из Франции и Англии. Она уже соперничает с ними в вывозе в Азию и Африку и даже более того: на самом парижском и лондонском рынках. Близорукие люди могут, конечно, возмущаться франкфуртским договором (между Франциею и Германиею), могут объяснять немецкую конкуренцию маленькой разницей в железнодорожных тарифах, или тем, что немец работает «задаром» — т.-е. останавливаться на второстепенных сторонах вопроса; но при этом они упускают из виду великие исторические факты. Несомненным остаётся то, что крупная промышленность, составлявшая когда-то привилегию Англии и Франции, подвинулась по направлению к востоку. В Германии она встретила молодой и полный сил народ и буржуазию, умную и жаждущую обогатиться в свою очередь путём внешней торговли.
В то время, как Германия освобождалась от французской и английской опеки и начинала сама выделывать и бумажные и другие ткани, и машины — одним словом, все продукты фабричного производства — крупная промышленность пускала корни также и в России, где мы видим развитие фабрик тем более быстрое, что оно началось очень недавно.
В 1861 году, в момент уничтожения крепостного права, промышленности в России почти не существовало. Все нужные машины, рельсы, локомотивы, дорогие материи — всё это получалось с Запада. Двадцать лет спустя в ней было уже больше 85.000 фабрик и общая стоимость товаров, выходивших из этих фабрик, возросла в четыре раза. Старые машины целиком заменились новыми. Почти вся сталь, три четверти железа, две трети угля, потребляемых теперь, все локомотивы, все вагоны, все рельсы, почти все пароходы изготовляются уже в самой России.
Из страны, предназначенной, по словам экономистов, всегда оставаться земледельческою, Россия превратилась в промышленную. Она уже весьма мало фабрикатов получает из Англии и очень немного из Германии.
Экономисты объясняют эти факты покровительственными пошлинами; между тем продукты фабричного производства продаются в России почти по тем же ценам, что и в Лондоне. Капитал не имеет родины: немецкие и английские капиталисты отлично привозят своих инженеров и надсмотрщиков за работами и устраивают в России и в Польше фабрики, нисколько не уступающие по качеству своих продуктов лучшим фабрикам Англии. Если завтра ввозные пошлины будут уничтожены, фабрики от этого не погибнут, а только выиграют. В настоящую минуту английские инженеры сами наносят последний удар ввозу сукна и шерсти с Запада: они устраивают на юге России громадные шерстяные фабрики, снабжённые самыми усовершенствованными брадфордскими машинами, и через десять лет Россия будет ввозить лишь очень небольшое количество английских сукон и французских шерстяных тканей, и то только в качестве образчиков.
Крупная промышленность распространяется не только на восток, но и на юг. Туринская выставка 1884 года показала нам, какие успехи сделала итальянская промышленность, и ненависть между французской и итальянской буржуазией имеет единственным источником промышленное соперничество между ними. Италия освобождается от французской опеки и конкурирует с французскими купцами в бассейне Средиземного моря и на востоке. И вот почему, рано или поздно, на границе между Францией и Италией произойдёт кровопролитие, — если только трата этой драгоценной крови не будет предотвращена Революцией.
Мы могли бы указать также на быстрые успехи Испании в развитии крупной промышленности. Но возьмём лучше Бразилию. Политико-экономы осудили её на то, чтобы вечно выращивать хлопок, вывозить его в сыром виде, а затем получать из Европы бумажные ткани, и действительно, тридцать лет тому назад в Бразилии было всего девять несчастных маленьких бумагопрядильных фабрик, с 385 веретёнами. В 1890-м году их уже было сорок шесть; в пяти из них имелось 40.000 веретён и они выносили на рынок тридцать миллионов метров бумажной ткани в год. За последние годы успехи были ещё быстрее.
Даже в Мексике начали выделывать бумажные ткани у себя, вместо того, чтобы привозить их из Европы, и в 1894 году английский консул доносил, что в Оризабе выделывают ситцы, которым едва ли есть равные среди привозных. Что касается Соединённых Штатов, то они уже освободились от европейской опеки. Крупная промышленность торжествует там вполне. Они уже ищут рынков.
Но страна, которая ярче всех опровергает теорию сторонников специализации национальных промышленностей, это — Индия. Мы знаем, что нам всегда говорят в учебниках: «Крупным европейским нациям нужны колонии. Эти колонии будут посылать в метрополии сырые продукты: хлопок, шерсть, пряности и т. д. За то метрополия будет посылать им продукты своих фабрик: материи (дрянные, не находящие сбыта дома), старое железо, в виде отсталых уже машин — одним словом всё то, что ей самой не нужно, что ей стоит мало, но в колонии может быть продано по высокой цене.
Такова была теория и такова же была, в течение долгого времени, практика. В Лондоне и Манчестере наживались громаднейшие состояния, а Индия разорялась. Пройдите только по Индийскому Музею в Лондоне и вы увидите, какие неслыханные, невероятные богатства накопляли в Калькутте и Бомбее английские торговцы.
Но вот другим, также английским, торговцам и капиталистам, пришла в голову совершенно естественная мысль, что гораздо выгоднее эксплуатировать жителей Индии непосредственно и выделывать бумажные ткани в самой Индии, вместо того, чтобы ввозить их на двести с лишком миллионов рублей в год из Англии.
Вначале им пришлось потерпеть ряд неудач. Индийские ткачи, артисты своего ремесла, не могли примириться с фабричными порядками. Машины, присланные из Ливерпуля, оказались негодным старьём; кроме того, нужно было принять во внимание условия климата, приспособиться к новым условиям. В настоящее время всё это уже пережито, и английская Индия становится всё более и более опасной соперницей для мануфактур метрополии. В ней существовало в 1895-м году 147 больших хлопчатобумажных фабрик, на которых работало около 146.000 рабочих. Каждый год Индия вывозит в Китай, в Голландскую Индию и в Африку больше чем на 50 миллионов рублей той самой белой бумажной материи, которую считали прежде специальностью Англии, а в 1897 г. бумажных тканей уже вывезено было из Индии на 140 миллионов рублей. И в то время, как английские рабочие сидят без работы, индусские женщины, получающие по 24 копейки в день, выделывают на машине те бумажные ткани, которыми ныне начинают наводнять портовые города крайнего Востока. Джутовое же дело развивается ещё быстрее.
Одним словом, недалёк день, — и умные фабриканты отлично это знают (ради этого и Африку решили завоевать), когда в Англии не будут знать, куда девать те «рабочие руки», которые раньше занимались тканьём бумажных материй на вывоз. Мало того: есть очень серьёзные основания думать, что через двадцать лет Индия не будет покупать у Англии ни одной тонны железа. Первые препятствия, которые встречала эксплуатация угля и железа в Индии, уже успели преодолеть и на берегах Индийского океана уже возвышаются заводы, соперничающие с английскими.
Колонии, конкурирующие с метрополиями продуктами своих фабрик — вот поразительное явление экономической жизни девятнадцатого века.
И почему бы им и не конкурировать? Чего им не хватает? Капитала? Но капитал пойдёт всюду, где только есть несчастные, которых можно эксплуатировать. Знаний? Но знание не признаёт национальных границ. Технических знаний у рабочих? Но чем индусский рабочий хуже тех 92.000 мальчиков и девочек моложе пятнадцати лет, которые заняты теперь в Англии в обработке волокнистых веществ?
Мы бросили беглый взгляд на промышленность отдельных стран; теперь было бы интересно сделать такой же обзор некоторых специальных отраслей промышленности.
Возьмём, например, шёлк, который в первой половине этого века был чисто французским продуктом. Известно, что Лион стал одно время центром обработки шёлка, который сначала собирали в долине Роны, а затем стали покупать в Италии, Испании, Австрии, на Кавказе и в Японии. На десять миллионов фунтов шёлка-сырца, превращённого в 1875 году в материю в Лионе и окрестностях, французского шёлка приходилось всего 880.000 фунтов.