И вот, раз «порядок» будет «восстановлен», коллективисты прежде всего гильотинируют анархистов, затем поссибилисты гильотинируют коллективистов, которые, в свою очередь, будут гильотинированы реакционерами. Революцию придётся начинать сначала.
Но есть основание думать, что влияние народа окажется достаточно сильным, и что к тому времени, когда произойдёт революция, идея анархического коммунизма успеет распространиться. Эта идея — не праздное измышление: её подсказал нам сам народ, и число коммунистов будет всё расти по мере того, как невозможность всякого другого выхода будет становиться всё более очевидною. Если коммунистическое влияние окажется достаточно сильным, дела примут совершенно иной оборот. Вместо того, чтобы грабить булочные, а на другой день опять голодать, восставший народ возьмёт в свои руки хлебные склады, бойни, магазины съестных припасов — одним словом, все имеющиеся в наличности пищевые запасы.
Сейчас же найдутся добровольцы, мужчины и женщины, чтобы составить опись, инвентарь всего, находящегося в магазинах и хлебных складах, и через двадцать четыре часа восставшая Коммуна будет знать то, чего Париж не знает до сих пор, несмотря на все статистические комитеты, и чего он никогда не мог узнать во время осады, а именно — сколько в нём находится съестных припасов. А через сорок восемь часов уже будут изданы в миллионах экземпляров точные списки всех имеющихся продуктов, указаны места, где они находятся, и способы их распределения.
В каждой группе домов, в каждой улице, в каждом квартале организуются группы добровольцев для заведования съестными припасами, и они, конечно, сумеют столковаться между собою и сообщить друг другу о результатах своей работы. Пусть только якобинские штыки не вмешиваются в это дело, пусть только так называемые «научные» теоретики не пытаются вносить свою путаницу, или, вернее — пусть себе запутывают мозги сколько угодно, лишь бы у них не было права распоряжаться! Та удивительная способность к свободной организации, которая свойственна в высокой степени народу — особенно же народу французскому, во всех его общественных слоях, и которой так редко дают возможность проявиться, — создаст, даже в большом городе, как Париж, и даже в самый разгар революционного возбуждения, целую естественно выросшую организацию, имеющую целью доставить каждому необходимые припасы.
Пусть только предоставят народу свободу действия, и через неделю распределение припасов будет происходить с удивительною правильностью. Сомневаться в этом может только тот, кто никогда не видел рабочего народа в действии, кто провёл всю жизнь уткнувшись в бумаги. Поговорите же об организаторском духе народа — этого великого непризнанного гения — с тем, кто видел его в Париже в дни баррикад, во время Коммуны, или в Лондоне, во время большой стачки в гавани, когда приходилось прокармливать полмиллиона голодных людей, и они скажут вам, насколько народ стоит в этом отношении выше всех канцелярских чиновников!
Но если бы даже пришлось пострадать, в течение каких-нибудь двух недель или месяца, от некоторого относительного беспорядка — то, что же из этого? Для массы народа это будет, во всяком случае, лучше чем то, что существует теперь; да кроме того, во время Революции — лишь бы чувствовалось, что революция идёт вперёд, а не топчется на месте, — люди обедают, не жалуясь на то, куском чёрствого хлеба, в атмосфере ликования или вернее в атмосфере горячих рассуждений! Во всяком случае, то, что создаётся само собою, под давлением непосредственных потребностей, будет несравненно лучше того, что выдумают где-нибудь в четырёх стенах, за книгами, или в канцеляриях Городской Думы.
Силою вещей, таким образом, население больших городов вынуждено будет завладеть всеми припасами и, переходя от более простого к более сложному, вынуждено будет взять на себя удовлетворение потребностей всех жителей. Чем скорее это сделается, тем лучше: тем меньше будет нужды и внутренней борьбы.
Но затем совершенно естественно является вопрос: на каких именно основаниях организуются люди для пользования сообща этими продуктами?
Для того, чтобы распределение было справедливо, существует только один способ — единственный, отвечающий чувствам справедливости, и вместе с тем, действительно практичный. Это — та система, которая принята и теперь в поземельных общинах всей Европы.
Возьмите крестьянскую общину, где бы то ни было, даже во Франции, хотя в ней якобинцы сделали всё возможное, чтобы уничтожить общинные обычаи. Если, например, община имеет в своём владении лес, то, пока мелкого леса достаточно, всякий имеет право брать его сколько хочет, без всякого другого учёта, кроме общественного мнения своих односельчан. Что же касается крупного леса, которого никогда не бывает достаточно, то право каждого жителя на крупные лесины ограничено, т.-е. в каждом случае мир должен решить, сколько деревьев можно вырубить на каждый двор.
То же самое происходит и с общинными лугами. Пока лугов достаточно для всей общины, никто не учитывает того, сколько съели коровы каждого или сколько коров пасётся на лугу. К дележу или к ограничению прав каждого жителя, прибегают лишь тогда, когда луга оказываются в недостаточном количестве. Эта система практикуется во всей Швейцарии и во многих общинах Франции и Германии — повсюду, где существуют общинные луга.
Если же вы обратитесь к странам восточной Европы — например к России, где и крупного леса достаточно в лесистых областях, и земли ещё много (напр., в Сибири), вы увидите, что крестьяне рубят и крупные деревья в лесу в таком количестве, какое им нужно, и обрабатывают столько земли, сколько для них необходимо, не думая ещё об ограничении права на лес или о дележе земли. Но как только леса или земли становится мало, право каждого на лес бывает ограничено, а земля делится по потребностям каждой семьи.
Одним словом: пусть каждый берёт сколько угодно всего, что имеется в изобилии и получает ограниченное количество только того, что приходится считать и делить! На 350 миллионов людей, населяющих Европу, двести миллионов и по сию пору следуют этим двум, вполне естественным приёмам.
Заметим ещё одно. Та же самая система господствует и в больших городах, по крайней мере по отношению к одному продукту, который находится там в изобилии: к проведённой в дома воде.
Пока воды в водопроводах достаточно для всех домов и нечего бояться недостатка, никакой компании не приходит в голову издавать законы насчёт пользования водою в каждой семье. Берите, сколько вам угодно. Если же является опасение, что воды в Париже не хватит, как это бывает во время сильной жары, компании очень хорошо знают, что достаточно выпустить предостережение в нескольких строках в газетах, чтобы парижане тотчас же, без всякого закона, сократили своё потребление воды и не тратили её попусту.
Но что сделали бы, если бы воды действительно не хватило? Тогда прибегли бы к распределению её в ограниченных количествах. Это — такая естественная, такая понятная мера, что во время двух осад Парижа в 1871-м году два раза требовали её применения ко всем жизненным припасам. — «Le rationnement!» «Всё по порциям» требовал тогда рабочий Париж.
Стоит ли входить в подробности, описывать, каким образом эта мера могла бы действовать? Доказывать, что она — справедлива, несравненно справедливее всего, что существует теперь? Эти подробности и эти описания всё равно не убедят тех буржуа — и, к несчастью, не только буржуа, но и обуржуазившихся рабочих, — которые смотрят на народ, как на стадо дикарей, готовых тотчас же перегрызться, как только правительство перестанет охранять их своим бдительным оком. Но всякий, кто хоть когда-нибудь видел, как народ решает свои собственные дела, особенно когда над ним не тяготит палка исправника и податного инспектора, ни минуты не усомнится в том, что раз только ему будет вполне предоставлено распределение продуктов, он будет руководиться в этом деле самым простым чувством справедливости.