Игорь посмотрел по сторонам, прикидывая, откуда могут появиться в нужный момент очередные персонажи придуманного Пеликаном спектакля. Однако неоткуда. Ни одной двери, кроме входной, что в сени вела. Возможно, из воздуха материализуются…
Пеликан поймал взгляд Игоря, усмехнулся:
— Не жди, никого нету. Хозяин с утра в лес ушел.
— А остальные?
— В поле, — повторил Пеликан давешние слова старика Леднева. — Народу мало. Бабы да старики.
— А мужики где? — сварливо спросил Леднев, еще, кажется, не пришедший в себя после уличного действа.
— Кто в красные подался, кто в белые, кто в зеленые. Деваться некуда, ехали бояре…
— А хозяин?
— Старик. Восьмой десяток потек. Только грибом и сыт.
Леднев сел на лавку, подобрал полы плаща. На лице его читалось неодобрение.
— Бедно живут…
— А то! — подтвердил Пеликан. — Придется вам нынче попоститься, Павел Николаевич. Деревенька беднейшая, не чета Ивановке.
Леднев, не вставая, потрогал ладонью печь: холодная. Вздохнул.
— Я что? Я ничего. У нас тем более сало есть.
— Тогда поешьте его сейчас, Павел Николаевич, а то вот-вот хозяин вернется, так они здесь сала да-а-авно не выдавали…
— Это как? — не понял Леднев. — У нас на всех хватит. Анна из Ивановки, вы ее помните, Григорий Львович, солидный кус отломтила.
И тут Игорь не без злорадства узрел, что Пеликан краснеет. Узрел и понял, что стыдно Пеликану-великану, хитрому и умнющему мужику, за свою промашку. Считал: профессор, мол, только о себе и заботится, до остальных ему, интеллигенту вшивому, дела нет. Дела-то ему до остальных, может, и нет, не вспомнит он о нынешнем хозяине никогда, имени в памяти не удержит, но жрать тайком, не поделиться с голодным… Нет, дорогой Пеликан, плохо вы о профессоре думаете! Игорь — уж на что юмористически к нему относится! — такой ошибки не сделает, знает точно, что Леднев — добрый и отзывчивый человек, да и воспитан папой-землемером в лучших традициях.
Симптом: настороженное у Пеликана отношение к барам. А какой Леднев барин? Не больше, чем сам Пеликан. Игорь что-то не шибко верил в «простонародную» суть мужика Григория. Тоже, видно, из ряженых, пусть наряд этот на нем и сидит куда естественнее, чем на профессоре. Но под нарядом-то что?..
— Извините, Павел Николаевич, — сказал Пеликан. — Неловко пошутил. А видеть вас рад душевно, соскучился, честное слово. Устали с дороги?
— В некотором роде. — Леднев казался несколько растерянным от непривычной вежливости Пеликана, не баловал их тот куртуазными оборотами, а над стариком так и вовсе подсмеивался. Правда, беззлобно.
— Небось о баньке размечтались? Так это доступно, ехали бояре. Вода и дрова есть, а топится она с утра. Сейчас туда, поди, и войти страшно…
Однако рискнули. Игорь, вообще-то, до недавних пор не очень любил баню, как-то был в ней с отцом, так в парилку не вошел, пострашился: даже через дверь пар оттуда чудился обжигающим, палящим. А здесь, в странствиях своих по Руси, после долгого дневного перехода попал однажды в тесную — в одну каморку — деревенскую баньку, вышиб веником да паром усталость из тела и уверовал в нее навсегда. И вот не убоялся предупреждения Пеликана, выдержал положенное в африканской жаре и теперь сидел с Пеликаном на шатком крыльце, расстегнув рубаху до пупа, дышал. Именно так: дышал — и ничего больше, потому что после парной одного лишь и хочется — отдышаться на свежем, обманно холодном воздухе.
Старик Леднев ушел в комнату, влез на печь, давил храпака.
— Как бродится, Игорь? — спросил Пеликан. Он облокотился о верхнюю ступеньку, подставив ветру могучую, крытую густыми черными волосами грудь, разбросал по траве босые ноги в белых подштанниках.
Игорь скептически глянул на свои — тощие, хорошо еще, что загорелые и тоже малость волосатые. Про трусы его и Пеликан и профессор уже спрашивали, домогались: что за мода, откуда такая невидаль? Чего-то объяснил, придумал — про Европу, про парижские силуэты. А дело в том, что, собираясь сюда, подбирая рубаху и брюки попроще, «вневременные», не подумал о том, что трусов Россия-матушка в те годы не знала, куда позже они появились. Вот и пришлось выкручиваться…
— Чего молчишь, Европа? — поддел-таки его Пеликан, не утерпел.
— Нормально бродится, Пеликан.
— А зачем тебе это нужно, ответь-ка?
Точный вопрос! Пеликан и сам не подозревает, что попал в яблочко, в середку. Зачем он здесь, Игорь Бородин, мальчик-отличник, благополучный отпрыск благополучной семьи? Что он потерял? И ладно бы польстился на пресловутую романтику, пробрался бы в Первую Конную или к Котовскому, скакал бы с шашкой наголо на лихом коне. Или в неуловимые мстители подался бы. А то — в Среднюю Азию, в барханы, с винчестером: по басмаческим тюльпекам — огонь!.. Так нет, бредет по срединной Руси, белых не видит, красных не встречает, ведет долгие и довольно нудные разговоры с ветхим профессором, соней и обжорой, в бане вот моется… Зачем его сюда понесло?
Ай-ай-ай, какое странное поколение пошло! Не купишь его, видите ли, прекрасной романтикой сабли и ветра. Был ведь в восьмом классе — только этим и бредил: «Я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской…» А теперь иное подавай?
Выходит, что иное. А что иное? Игорь и сам толком не знал. Только чувствовал, что в хождениях своих с профессором, во встречах с Пеликаном, таинственным и до ужаса манящим к себе человеком, в коротких — на полуслове — разговорах с теми, кто встречается им на пути, в деревнях или прямо на проезжей дороге, в слепых поисках этих обретает он что-то, чего не хватало ему в жизни. Не героику ее, нет, хотя и не прочь бы встретиться с какой- нибудь засадой белых, чтоб постреляли (над головой!), а то и в плен взяли, в холодную кинули (ненадолго!) — жив еще в нем былой восьмиклассник. Но если не будет с ним такого, не расстроится он, точно знает. Другое — ценнее. Что другое — это он пока не мог сформулировать. Даже для себя, не то что для Пеликана.
Так и ответил:
— Не знаю, Пеликан, пока не знаю, — спохватился и добавил: — Ну а вообще-то я в Москву иду, к родителям.
— В Москву и попроще можно. Поездом, например. Ходят поезда, хоть и редко. А все быстрее добрался бы.
— Быстрее мне не нужно.
— Вот и я чувствую. Темнишь ты что-то, браток.
— А ты, Пеликан, не темнишь?
— Я? Господь с тобой!
— Сам давеча сказал: бога нет… А вот кто ты такой, какого цвета — тайна.
— Цвета я обыкновенного, ехали бояре, — хмыкнул Пеликан и почесал грудь. — Черного, как видишь. Таким мама родила. Да и папаня брюнетом был.
— Так и я тебе могу ответить. Иду, мол, потому, что ноги дадены. Смотрю по сторонам, раз глаза есть.
— Тут ты не соврал: хочется тебе по сторонам смотреть. Глаза-то широко раскрыл.
— Да что я вижу, Пеликан? Тишь да гладь…
— Везло, брат, счастливец.
— Раскрывай глаза, не раскрывай, кроме красот природы, ни черта не увидишь.
— Вот ты как заговорил, парень… Жаль. Я считал тебя умнее.
Игорь обиделся: его, видите ли, умнее считали. Ах, мы польщены, мы ликуем, мы кому-то умными показались! Не очень-то и старались…
Пеликан понял, что обидел парня.
Сказал:
— Сидим мы с тобой, два здоровых мужика, ну я поздоровее, не в том суть, ехали бояре, но сидим и ни хрена не делаем, пузо солнышку подставляем. А ты вокруг погляди. Что видишь? Нищета вокруг, дорогой Игорек, нищета беспросветная. Здесь белая гвардия, серебряный полк полковника Смирного прошел, все подчистую подобрал. Вон в той избе, видишь, где солома на крыше прохудилась, петух был, один петух на всю деревню, курей не осталось. Так серебряные орлы чего учудили, когда всю жратву до крошки вымели? Словили петуха и ну сечь его. За то, что курей, подлец, не уберег. И что ты думаешь? Засекли птицу. По счету — на двадцать втором ударе богу душу отдал, прости, ехали бояре, что опять бога помянул…
— Ты это к чему? — осторожно спросил Игорь.
— А к тому, что, помимо глаз, тебе еще и мозги вручены. Чтоб думать и выводы делать. Лучше правильные.