Короче, можно было бы объяснить старику на пальцах ту Историю, о которой он пока не ведает, нет пока которой. Можно, но не нужно. Не для того Игорь пришел в этот мир, в это время, в эту память…

А для чего пришел?

Звезды над головой висели неподвижно, и, если прищуриться, небо превращалось в тонко нарисованный театральный задник из какого-нибудь виденного в детстве спектакля — ну, скажем, из «Синей птицы».

— В Москву бы скорей… — мечтательно протянул Игорь.

Леднев откликнулся из темноты:

— Далеко до первопрестольной. Тут, верстах в пятидесяти, городок будет, помню.

— Забредали, что ли, уже?

— Так помню. Чужая это память, заимообразная.

Выходит, и старик Леднев чужой памятью промышляет, своей не хватает. Хорошо, что она есть — чужая, какое столетье ею живы…

— Слыхали о нем, о городке этом?

— Да и ты слыхал, да только мимо ушей пустил. В Ивановке мужик сказывал. Федором его зовут, кажется…

Какая разница, как зовут мужика! А Леднев запоминает, никогда ничьего имени не спутает. Игорю бы у него поучиться, как с людьми дело иметь…

Игорь, случалось, чувствовал себя не семнадцатилетним парнем, мужчиной почти, а желторотым сосунком, этаким пятиклассником, или, как назвал бы Леднев, приготовишкой. Смущается, глаза долу опускает, особенно если с женщиной разговаривает, а хуже — с молодой. Странное дело: деревенские молодки глядели на Игоря как на кукленка, как на ненастоящего, только не щупали. А уж и ладонями всплескивали: ах, голодный! ах, притомившийся! И смотрели, как ел, чуть не в рот заглядывали. Понятно, что не по злобе — по жалости, по доброте душевной, а все ж от смущения деться некуда. Не привык к такому вниманию.

— Федор — это где Анна?

— Точно, молодец. Понравилась Анна?

— Куда там… — буркнул под нос, а про себя — едва ли себя не таясь — подумал: и впрямь хороша. Да только — мимо, мимо, дорога дальше идет…

— А поутру, если раненько встанем, позавтракаем, чем бог да твоя Анна послали, еще в одну деревеньку зайдем — до города. Называется — Лежневка.

— Тоже чужая память?

— Вестимо.

Колорист, хрен старый! Когда забывает он о своей роли этакого Платона Каратаева, горьковского Луки, обо всех этих «вестимо» да «кубыть» с «мабутью», нормальным человеком становится. Одно слово — профессором. Впрочем, Игорь привык, а отмечает все это машинально, между строк.

— А Пеликан где, сказал, будет?

— Кто что про Пеликана ведает?

— Жалко.

— Никак, соскучился?

— Да нет, так просто…

А ведь соскучился, а, Бородин? Соскучился по Пеликану, по тайне, что с ним рука об руку ходит, по улыбке его, по приговорке глупой: «ехали бояре». Кто такой Пеликан? Что за прозвище дурацкое, птичье? И не просто птичье — Сорока там или Орел, а экзотическое, броское. Леднев зовет его по-человечески: Григорий Львович, а Пеликан вроде бы обижается, во всяком случае, делает вид, что обижен. Зовите меня птичьим именем — и все! Вот нос у него, конечно, здоровущий — может, оттого?..

Он появляется и исчезает, как бог на душу положит: только-только возник, а через пару часов след простыл. Но идет параллельным курсом с Ледневым и Игорем, в те же края движется.

Игорь спрашивал его, кто он по профессии, по роду- племени. Смеется, отшучивается: пеликаны — птицы вольные, весенние… Странный человек.

Да, хорошо, что вспомнил:

— Павел Николаевич, а кто в Лежневке?

— Не понял тебя?

— Красные или белые?

— Все люди.

Ну уж так! У Игоря на этот счет другое мнение имелось.

— А все-таки?

— Не знаю, Игорек. Придем — посмотрим.

— Не поздно ли будет?

— Кого ты боишься? Красных? Белых?

— Зеленых… — буркнул, не желая объяснять в тысячный раз, чтоб не возвращаться к утомительному старому спору. Старику только повод дай… Забавно: сколько они идут, а все как-то получается, что ни белых, ни красных в лицо, так сказать, не встречали. В какую деревню ни зайдут — пусто, никто постоем не стоит. Объясняют: были, вот-вот снялись. А кто был? Когда одни, говорят, когда другие. А какие лучше? Молчат, мнутся. Это-то понятно: боятся прохожих людей. Скажешь: красные хороши — а вдруг белым донесут? И наоборот.

Люди…

По-ледневски: выжить хотят.

Сказал о том Пеликану, а он смеется:

— Ишь чего придумал, ехали бояре! Они, брат, честнее нас с тобой живут и жить будут. А молчат, потому что врать не хотят, а как по правде — не знают еще.

Игорь ему напомнил услышанное:

— У стариков Чоховых двух дочерей белые запороли.

А Пеликан опять смеется:

— Верно! Так в деревне, ехали бояре, красных пока не было. Вот они и не знают, сколь дочерей те запорют.

Игорь возмущался:

— Ну, знаешь, говори, да не заговаривайся!

А Пеликан смотрел на него хитрым глазом, другой сощурив до щелочки, спрашивал вроде начальнически:

— За красных страдаешь, милок?

И весь разговор. Ах, Пеликан, Пеликан, Григорий Львович…

Старик Леднев, профессор исторический, заворочался, устраиваясь поудобнее, сказал сонным голосом:

— А не мудренее ли утро вечера? Ложись, Игорек, спи, родной, завтра ра-а-аненько разбужу, чуть свет, — и захрапел, как включился. Засыпал он всегда как младенец, ни о какой бессоннице не слыхал, снотворных в котомке не носил.

А Игорь не спал.

Закрыл глаза, потом снова открыл и увидел другой лес, еще светлый, предвечерний, прозрачный, и тропинку, протоптанную сотнями ног, и сломанную скамью, и рогатку березы. Дома он уже был, дома.

3

Что все это было?

Сон наяву? Расшалившаяся фантазия? Воображение — столь же болезненное, сколь и богатое?..

Или иначе. Традиционное путешествие во времени? Шаг в другой мир? Сложная наведенная галлюцинация?..

Если бы Игорь Бородин любил научную фантастику, то он запросто мог бы применить такие термины, как, например, «нуль-переход», или еще почище — «нарушение целостности пространственно-временного континуума». Щедрые на выдумку фантасты лихо объяснили бы все и вся, подвели бы научную базу — на уровне доброй гипотезы, навсегда заклеймив случившееся, как, скажем, «эффект Бородина». Каково, а?

А в сущности, никак. И ответ на естественный вопрос: «Что все это было?» — увы, не существовал. Просто однажды, остановившись около этой самой березы, Игорь Бородин, невероятно возжелав чуда, закрыл глаза, и чужая память услужливо перенесла его туда, где жили люди, обладавшие этой памятью. Отметим в вышесказанном два слова: «невероятно возжелав». Отметим и отдадим их на откуп всем тем, для кого фантастика должна обязательно остаться научной. Пусть они придумают для себя какое- нибудь «биопсиполе», которое как раз и вызвало «нарушение целостности «тра-ля-ля-континуума». Пусть. Самому Игорю вполне достаточно слова «чудо». Ну а если уж быть совсем честным, то какая разница — что все это было? Игорь-то не задумывался над объяснением, просто шел к березе и…

Кстати, береза, как оказалось, прямого отношения к переходу не имеет. Однажды, опасаясь, что встретит родителей, возвращающихся с работы, что начнутся вопросы: куда? зачем? когда вернешься? — Игорь ушел в прошлое прямо из дома, из собственной комнаты. И сработал «нуль-переход», не отказал таинственный «континуум». Не в березе дело — в самом Игоре. В чужую память можно путешествовать с любого вокзала. Просто с двойной березой связано самое первое путешествие, а Игорь всегда был склонен романтизировать приметы места…

Но между тем контрольная грянула в свое время, то есть в наше — время памяти Игоря и Валеры Пащенко, у которого память была похуже, чем у приятеля: плохо он запоминал формулы, всякие законы Ома и Гей-Люссака, считал себя прирожденным гуманитарием. Однако списал все умело, без ошибок, не вызвав никаких подозрений у физика. А уж радости-то!..

Хлопнул Бородина по плечу:

— Это дело надо отметить.

— Каким образом? — заинтересовался Игорь, поскольку пащенковская формулировка наталкивала на известный вывод.