Итак, Владычица Вод неотвратимо превращалась в простую русалку. Собственно, отсюда и начинается мой нехитрый рассказ.
В отличие от земных владычиц, которые сначала бывали милыми детьми, наливающимися девицами и только потом становились грозными и сладострастными женщинами, Владычице Вод суждено было пережить обратное: она сперва была величественной царицей, а затем превратилась в ребячливую и похотливую русалку.
Хотя страх перед ее силой в общем-то оставался — оставался вплоть до наших дней. Например, когда приводили в дом невесту, ее не отправляли по воду, не выполнив обряд поклонения русалке, чтобы та позволила невесте набирать воду, которую семья употребила бы без вреда. Женщин на сносях также не пускали к воде, чтобы русалка не заколдовала плод. После заката детям не разрешалось выходить на улицу, особенно к берегу реки, ибо тут старшие опасались, как бы русалка не нагнала на детей хворь.
Это была не обычная рыбохвостая европейская русалка — это была абхазская адзызлан. Ноги у нее как раз имелись, но только ступни их были повернуты пятками наперед. Вот почему, чтобы найти ее по следу, нужно было идти в обратную сторону. Она могла нападать на людей, мстя им за отчуждение и измену. Русалка не боялась огнестрельного оружия, не боялась и шашки, потому что могла ухватиться за ее тыльную сторону. Беззащитна она бывала только против обоюдоострого кинжала. Поэтому женщины, идя за водой, на всякий случай вооружались кинжалами. Но достаточно было и того, чтобы женщину сопровождал черный пес; так что на женщин она не нападала. Нападала русалка исключительно на мужчин. А мужчины, считая за стыд обнажать оружие против женщины, вступали с ней в борьбу. Но только при одном условии такая рукопашная схватка заканчивалась победой: русалку нужно было повалить на живот; на спину она, из-за вывернутых своих стоп, не падала.
Однажды охотник Акун-ипа из рода Хаттов схватился с русалкой на берегу Тоумыша; сияла луна, он победил адзызлан. «Если ты дерзнула напасть на меня, потомка витязя Хатта, то вот что тебе полагается», — сказал он, отрезал прядку от ее золотой косы и спрятал себе под шапку, таким образом поработив ее. Русалка воспылала страстью к победителю. Она показала ему десять пальцев, тем самым умоляя его сожительствовать с ней десять лет. Он отрицательно качнул головой, памятуя, что если заговорит, русалка, завидующая людям, способным выражаться словами, тут же ввергнет его в немоту. Она показала ему девять пальцев, но охотник Хатт снова отказался, памятуя о долге перед юной женой, которая ждала его дома. Русалка загибала каждый раз по пальцу, но охотник кивнул в знак согласия только после того, как она показала ему перекрещенный мизинец — полгода. Затем охотник заставил ее произнести уашхо — нерушимую клятву, доставшуюся нам от хаттов — родных братьев абхазов, погибших еще в древности от учености. После чего остался на полгода жить с русалкой — ровно столько, сколько, по его представлениям, мужчина, ушедший в поход, мог отсутствовать, не вызывая подозрений со стороны юной жены. В первый же вечер он пожалел, что срок уговора по его вине так краток, и впервые наутро охотник не приветствовал восхода солнца.
Но живя с русалкой, он истосковался по родному дому, и как-то, то ли через шесть месяцев, то ли через шесть лет, они прибрели к его хутору и занимались любовью на крылечке амбара. К утру они вздремнули, утомленные, и не заметили, как проснулась жена охотника и вышла к амбару набрать проса. Глазам ее предстала такая картина: русалка спала в обнимку с ее пропавшим мужем на высоком крыльце амбара, построенного на сваях. Длинные распущенные волосы русалки золотой волной ниспадали вниз, и концы их, колышимые ветерком, волочились в пыли, так что жене охотника на миг показалось, что волосы застыли, а амбар качается в разные стороны. Некоторое время она стояла, печально глядя на безмятежно спавших, а потом, осторожно приподняв косу соперницы, положила на крылечко рядом с ней и, не набрав проса, ушла в дом.
Русалка все это видела, она только притворялась спящей. Она немедленно встала и, не будя Акун-ипы, ушла прочь, навсегда из жизни супругов. И после этого она никогда уже не беспокоила никого из рода Хаттов и открывала женщинам этого дома секреты снадобий от болезней, которые она насылала на людей и на скот. А в доме Хаттов с этих пор никогда не заводили черных псов.
И осталась она внутри своего бессмертия — легкомысленная, одинокая, лишь изредка предаваясь тоске. В такие минуты она садилась на берегу Омута и бросала в мглистую воду маргаритки, наблюдая, как они медленно тонут. И все время перед ее глазами вставала одна и та же картина: женщина поднимает ее косу и кладет рядом с ней на крылечко амбара. И она вспоминала фигуру женщины, понуро идущей к дому, не набрав проса. И русалка вдруг ловила себя на том, что вздрагивала, как от холода: так ей становилось в эти минуты стыдно за трехсотлетней давности женское увлечение. Но тут же, быстро устав от умственного напряжения, она забывала и о женщине, и о непонятном ее поступке, выходила на солнце и начинала плескаться в воде, наблюдая радугу в брызгах. Однако и радуга почему-то пугала ее. Смущала русалку не эта радуга, а смутное предчувствие, что появится в ее существовании радуга другая, где все цвета будут грязнее. Русалка знала, что это будет знаком конца. Она была божеством и она была бессмертна, но знала, что вечность ее существования однажды может, остановившись, превратиться в один нескончаемый болезненный миг, подобный тому мигу, когда она вздрагивала, как от холода, от непонятного воспоминания трехсотлетней давности. Или что-то в этом роде. Но пока время не думало останавливаться.
Время обтекало тело Абхазии, особенно ее не меняя. Слава русалки затухала и сужалась, подобно кругам на поверхности Омута. Но только кругам, возвращающимся к центру, чтобы остановиться, замереть в исходной своей точке.
Только род Хаттов был всегда удачлив в охоте. А когда отгремели залпы революции, последний эксплуататор из рода Хаттов умер на руках растроганных крестьян. Многочисленный и передовой род Габба, когда-то служивший Хаттам, взял на воспитание двух сыновей князя. Один из братьев отделался нервным тиком, выросши, уехал в город, остался там, сделался человеком, но больше в селе не показывался. Другой же был в детстве уронен, остался на всю жизнь хромым, и звали его Наганом. Он был на редкость бестолковый человек, этот последний Хатт. Никакого уважения односельчан он не удостоился.
Но пора уже и о дачнике Григории Лагустановиче, который всегда был полезен для села.
Еще ребенком привозили его к нам в село. Бывало, бегает он по лужайке, собирает цветы, мама нежно кличет его, а Григорий Лагустанович все бегает, собирает цветы, и хоть бы раз замарал, касатик, свой белоснежный, взрослого покроя кителек. И теперь, когда он построил у нас дом и стал дачником, он говорит, что предпочитает жить здесь, а не в городском своем доме. «Пусть там Вахтанчик живет с матерью, а я люблю тут, с народом», — говорит он часто, останавливаясь у чьих-либо ворот по пути на рыбалку.
Пока русалка сидела, стараясь растолковать себе поведение жены охотника Акун-ипы, Григорий Лагустанович решил научить народ разводить зеркальных карпов. И тут его не устроило извилистое русло Тоумыша: оно проходило поодаль от его участка. И он однажды, подобно персидскому поэту Фирдоуси, выделил деньги на прорытие нового прямого канала, по которому вскоре побежали испуганные волны Тоумыша. Это было довольно далеко от Мутного Омута, и русалка не была потревожена в своем последнем уединении. Только в первое же наводнение река вернулась в прежнее русло, а канал вскоре превратился в болото. И в нем, прямом и длинном, заквакали лягушки — как в русле того древнего канала, на берегу которого сельский священник Иоанн в дореволюционное время записывал разговоры лягушек. Сельчане стали требовать от дачника засыпать канал, как когда-то их предки от князя Савлаака из рода Хаттов. Григорий Лагустанович тут же нанял бульдозеры, но выкопанная земля осела настолько, что ее не хватало на обратную засыпку. Пришлось везти с морского берега гальку. Море придвинулось еще на двести метров к нашему солнечному селу.