А у нас своя дорога.
9
Буря все дальше и дальше гнала Костю Найдича.
«27.IV. У французского коменданта началась запись желающих ехать в Бразилию... При известии об отходе в Бразилию парохода «Рион» началось повальное бегство «служилого сословия» (по Шульгину) с вещами из лагерей... Как армия мы уже умерли. Я решил быть до конца, до смертного часа верным любимой армии.
28.IV. Зарегистрировано «самовольно отлучившихся» в нашем полку до 20 чел., вчера —60. Мне пришлось говорить с уходившими на пароход «Рион» — общая причина ухода одна: бессодержательность нашей жизни, пустота, отсутствие цели, рабское, бесправное положение рядовых офицеров —до командира батальона включительно — и солдат. «Вожди» занимались пьянством, дебошами, посадкой подчиненных на «губу», разжалованием офицеров в рядовые, отправкой солдат в дисциплинарный рабочий батальон, неугодных лиц отправляли в беженский батальон, некоторые были расстреляны. Между высшим командным составом и «кобылкой» выросла пропасть. «Вожди» решили, что они победили непокорный, пытливый дух офицерства — «кобылки» и солдат, усыпили себя наклейкой монархических орлов с коронами. Отъезд в Совдепию был первым предостережением, второй удар — отъезд в Бразилию... Поздно ночью получен приказ из штадива принять все меры к недопущению ухода чинов. Воспрещены отпуски в город на время пребывания в нем парохода «Рион». Люди уходят, бросая вещи, уходят в чем есть! Мечты «вождей» о содержании армии в лагерях для игры в солдатики должны будут рухнуть с прибытием армии в Сербию. Там нас не удержит ничто.
29.IV. Все взволнованы до глубины души бегством начальника штакора ген. Доставалова, захватившего с собою 6000 драхм. По этому поводу сыплются замечания: «И этим мошенникам мы вручили свои судьбы!», «Куда ушло столько лет жизни?», «С кем мы теперь?».
Ночь молчит. По проливу медленно ползет ярко освещенное морское чудище, гудит низкой октавой, подходя к Галлиполи,— что несет нам судьба? Гибель «богов», оказавшихся пустыми, бездушными истуканами, ложными, гнусными, продажными.
В головах офицеров военного времени и молодежи из кадровых бродят мысли о дальнейшей борьбе за честь и свободу России. Но не все согласны с ними. Полковник Золотухин находит, что борьба с большевиками невозможна, они сильны...
11.V Подполковник Сагайдачный помчался в штакор хлопотать все о том же — о своем награждении орденом Николая Чудотворца,—за что и какими путями? Нужно не иметь совести, личного достоинства и многого другого.
15. V. Перед ужином получена информационная сводка штакора с приказом Кутепова N2 289 — о расстреле старшего унтер-офицера Бориса Коппа за агитацию к распылению армии, за родственные связи с советскими деятелями и за службу в симферопольской Чека в 1919 году... Когда вспомнили...
Все истолковывается как «агитация за распыление армии и разрушение организации». Страшна и беспощадна т. наз. «организация» и ея заплечных дел мастера.
26. V. Лагерь опустел — ушло у нас 118 чел., у дроздов-цев —600. Тает армия, уходит все молодое, физически здоровое, надеющееся на свою силу. Осталось все старое, фанатики идеи.
Слухи из города — Галлиполи ген. Кутепов объявил на военном положении. Первый случай в истории человечества—диктатура на чужой территории.
В артдивизионе ушли почти все солдаты. Ищут причины, пускаются на ^догадки... Армия добровольцев задыхается... В тысячный раз приходит в голову ужасная мысль: «Неужели же это конец борьбы?» Где же выход? Где русские Гарибальди? Где Минины и Пожарские?
28. V На днях говорил с подполковником Ермоловым. Это человек безусловно преданный идее освобождения родины по заветам ген. Корнилова. Он «ужаснулся, попав в эту среду». «Школа большевизма — лагерные условия жизни» сделали неузнаваемой эту массу людей, в большинстве своем 2—3 года пробывших в Добровольческой армии. Я не узнавал близких людей, мне казалось, что передо мною фронт ноября 1917 года, хмурый, озлобленный, жаждущий крови.
ЗО. V. С 8 час. утра началась военная игра по крымской карте—в районе Перекопа... Перешеек нами прорван, противник отошел, к нему через переправы у Каховки подходят большие резервы, его обозы в панике забили все переправы... Завтра предстоит бой с авангардом конницы противника. Начальство требует копии приказов, приказаний, сводок, донесений. Совсем как на самом деле война...
1. VI. Встали рано, опять бумажная война — осточертело все до крайностей... Победное шествие по советской Таврии — на бумаге!
Прочел брошюру ген. Келчевского «Думенко и Буденный». Только теперь стало многое понятно из причин катастрофы... Поздно!»
Однажды, вскоре после публикации этих строк в декабре 1980 года в «Комсомольской правде», в редакцию зашел, находясь по делам в Москве, начальник отдела одного из крупных приволжских заводов, кандидат технических наук, внук генерала Келчевского.
— Знаете,— начал он,— я на днях получил письмо из Москвы. В нем говорится, что в каталоге личной библиотеки Владимира Ильича Ленина под N& 4489 обнаружена книга А. К. Келчевского «Думенко и Буденный. Роль, значение и тактические приемы конницы в русской гражданской войне», Константинополь, издание автора, 1920 год, 16 страниц со схемой». Об этой книге я знаю со слов моей мамы. В частности, в ней высоко оценивается военное искусство командарма Буденного. Беззаветная любовь деда к России для меня свята...—Он помолчал, закурил.—В военных кругах старой России хорошо знали А. К. Келчевского — автора ряда военных трудов. Во время первой мировой войны он был начальником штаба армии генерала Брусилова, участвовал в разработке Черновицкой и Станиславской операций в 1916 году, закончившихся значительным успехом русской армии. После Октябрьской революции оказался в белом лагере. Затем в силу ряда причин он порывает с белой армией. Барон Врангель увольняет его из армии. За отступником, как рассказывает семейная история, началась охота...
За месяц до гибели, видимо, предчувствуя, что жизнь вот-вот оборвется, генерал Келчевский пишет дочери в альбом: «Учись любить свою Родину. Помни, что она тебе вторая мать. Подобно тому, как каждая травка, каждый кустик, каждый цветок и каждое деревцо впитывает в себя сок земли родной и дает ея отпечаток, точно так и человек, рожденный в среде своего народа, впитывает все национальные особенности его и отражает природу земли родной...
...Находясь временно вдали от своего народа, от своей земли родной, помни, что общество, в котором мы живем, как говорил наш великий историк-моралист Соловьев, может существовать только при условии жертвы, когда члены его сознают обязанность жертвовать частным интересом интересу общему... В этом перевесе сил нравственных над материальными и заключается все величие Руси. Она крепка сознанием своих несовершенств и сбережений ею способностью не мириться со злом.
В тяжкий путь жизни я всегда ставил свои интересы ниже общественных. Страдал и дома и вне, но ни разу не сдал и уйду из мира сего в сознании, что делал не свое личное, а «сверхличное» дело».
Эти слова отца о России, о долге перед обществом и родиной вспомнились Ире несколько позже: при встрече с художником Репиным. Шестнадцатилетней девушкой она побывала у него в Пенатах. Великий старец долго беседовал с ней и как будто случайно привел на большой, голубой от васильков луг. Показывая на его противоположный край, он сказал: «Смотри, Иринка, там Россия, родина... Я стар уже... Но ты обязательно должна вернуться туда!»
Через много, много лет — в середине шестидесятых — она придет на этот луг вместе со взрослым сыном и поймет, что дорога домой, в Россию, для нее началась именно здесь...
Ира, Ирина Анатольевна — это моя мама. Замуж она вышла в Праге. Федор Михайлович, мой отец, вопреки традиции, по которой сын священника тоже становился священником, поступил на кораблестроительный факультет. Когда Федю провожали в Петербург, к нему подошла цыганка: «Тридцать три года не быть тебе дома, вернешься в родные края со спелыми яблоками».