У Станко своя философия, хотя много философствовать он не любит; на купальне его у самого входа приколочена табличка с надписью: «И это пройдет!»

Вначале это был обыкновенный картон, но после того, как купальщики, время и непогода привели его в полную негодность, Станко заказал белую эмалированную табличку с черной надписью. Порой новому посетителю купальни приходит в голову спросить, что, собственно, означает эта надпись. Станко чаще всего на это совсем не отвечает, взглянет только искоса, плутовски прищурив темные глаза, большие и круглые, в напускном изумлении и гневе. Хуже, если он решит ответить. Как-то раз один тощий, рыжий купальщик, говоривший с чешским акцентом, пристал к нему с расспросами, что должна обозначать «эта странная надпись».

— А то, что все проходит, — нехотя бросил Станко.

— Это всякому умному и так ясно.

— А это для дураков, которые спрашивают.

Ближайший сосед Станко — трактирщик Наум, светловолосый, полный и румяный македонец, всецело поглощенный делом и неразговорчивый. С мая по октябрь он не покидает своей кофейни, сколоченной из разномастных досок, летом перед ней цветут бархотки и вьются по веревке вьюны. Из кофейни на улицу вынесено с десяток столиков, покрытых скатертями, по воскресеньям до самого полудня безукоризненно белыми. Тут проводит Наум «сезон», приносящий ему неплохие доходы, между тем как жена его и семья остаются в городе, так как он «то и это никогда не смешивает». При всей своей немногословности иной раз и он не мог удержаться, чтобы не похвастаться сыном-студентом и дочкой-гимназисткой.

Другой сосед Станко и постоянный житель берега — Милан Страгарац, высокий, совершенно седой человек с длинными усами, правильными чертами лица и четким профилем. Милан человек замкнутый, передвигается с трудом, так как когда-то давно (никто точно не знает, когда именно и как) он потерял правую ногу и теперь у него протез. Обитает он в полуразрушенной халупе со своей рослой рыжеволосой женой. Он служил в речном пароходстве лодочником и рыбаком, а сейчас плетет сети, чинит инструмент, сидя под развесистым орехом, переросшим его ветхий дом. Поговаривают шепотком, будто Милан связан с полицией и является осведомителем, оттого-то и потерял ногу, а теперь, мол, получает пенсию за это. Но открыто об этом никто не говорит. Единственное, что вам, может быть, и удастся услышать после того, как вы пропустите по стопке ракии с кем-нибудь из береговых рабочих и заведете разговор о жизни, так это только:

— А, Милан… Его дело известное…

Но если вы вздумаете уточнить, что же это за дело, тут же и отопрутся:

— Да разве я что-нибудь говорю?

И лишь взглядом или жестом укажут куда-то неопределенно вдаль, где уж во всяком случае не бывает ничего хорошего и о чем не стоит и говорить.

Милан всегда хмурый, мрачный и скорее рычит, чем говорит.

Береговые обитатели, недолюбливая его за мрачный нрав и побаиваясь, предпочитают ему не перечить и не ссориться с ним, пусть и приходится поступиться при этом лишним динаром, даже хозяин Станко с ним любезнее и обходительнее, чем с другими. Можно сказать, что он больше выгадывает от своей мрачности и грубости, чем от ремесла.

Трудно определить, в чем заключалась сила этого тирана, но держится он так уверенно и с такой удивительной наглостью умеет навязать свою волю окружающим, что они привыкли принимать ее как нечто неизбежное и стараются ценою мелких уступок задобрить его, хотя и не могут завоевать его расположения или хотя бы избежать презрения, неизбежно распространяющегося на всех и вся.

Есть у нас такие люди. Их можно встретить повсюду. Не только в полицейских участках, жандармских казармах и провинциальных учреждениях, но и в других общественных местах; это и мелкие служащие, начальники и даже министры; попадаются они и в редакциях газет, и в учебных заведениях. Кому не знаком этот тип деспота и паразита, за мрачным и важным фасадом которых скрывается пустота? Чьи интересы, чье достоинство не было ими уязвлено! Кого не оскорбляла их надменность? Только тех, кто не живет и не работает вообще или кто сам такой же. Все остальные их прекрасно знают. Иногда под их началом целый край, иногда полк солдат или школьный класс, иногда один-единственный «референт» или три-четыре члена собственной семьи, а в случае Милана — несколько десятков квадратных метров убогого берега реки. Но основные принципы их существования всюду одинаковы.

От Милана Заяц и услышал однажды некоторые подробности о капитане Мике и его судьбе.

Спускались душные сумерки. Милан, но своему обыкновению, сидел на траве под орехом в окружении нескольких савских жителей. Распивали валевскую ракию, принесенную кем-то «на пробу». Заяц подошел незамеченным и стал позади собравшихся.

Милан выпил стопку и, поджав губы, отчего концы его седых усов задрались вверх, проговорил язвительно, очевидно, продолжая начатый спор и не глядя на своего собеседника:

— Что? Кто? Ах, Мика! Ужицкий пройдоха, всю жизнь прикидывается простачком. А сам из коммунистов, во всяком случае, из их бражки, — за это его в двадцать первом году и выгнали из армии. Нашли коммунистические листовки, отпечатанные на машинке из его канцелярии. Все, не отопрешься, и упекли бы голубчика на каторгу, но он и тут словчил… А потом умудрился даже пенсию выхлопотать. Сейчас приутих, строит из себя дурачка, да только кто ж ему поверит! — И Страгарац сплюнул в сторону.

Заяц тихонько отошел, пораженный и испуганный. На него напал безотчетный обывательский страх перед колдовской силой слова — страх, идущий впереди рассудка и мешающий понять и разобраться в истинном смысле услышанного.

С той поры Заяц стал внимательней присматриваться к капитану Мике, испытывая смешанное чувство любопытства и симпатии, уважения и настороженности. Что в нем наигранное? А что — его существо? Может быть, это лишь маска? Каково же тогда подлинное его лицо?

Однажды Зайцу приснился мучительный сон: перед ним предстали Мика и Милан Страгарац, требуя от него немедленного решения: чью сторону он выбирает?

Оба ждали ответа. На мрачном лице Страгараца, покрытом седой щетиной, блуждала непонятная, как иностранная речь, усмешка. А капитан Мика стоял, широко расставив ноги, и, добродушно улыбаясь, говорил, как при первом их свидании:

— Умные люди на Саве живут!..

При этом он лукаво подмигивал с таким выражением, словно кто-то стоял у Зайца за спиной. Это привело Зайца в замешательство, смутило и даже обидело. Он за капитана Мику, совершенно ясно, и он хотел как-нибудь дать ему об этом знать, но так, чтобы не заметил Страгарац. Он что-то лепетал, плел, но никак не мог выпутаться из затруднения, так что все это становилось мучительным и неприличным, и проснулся он с чувством облегчения.

Мысли его не раз потом возвращались к услышанному от Страгараца. Но постепенно все забылось: и слухи о таинственном прошлом капитана Мики, и собственный его испуг. (Здесь, на реке, под жарким солнцем, никакие неприятности и страхи не имели длительной власти над человеком!) И только иногда, сидя с ним вдвоем на припеке перед кофейней Наума в ожидании, когда поджарится выловленная ими рыба, Заяц, жмурясь от яркого солнца, смотрел на круглую, наголо обритую голову капитана и почему-то думал, что, ясно, он за капитана Мику и ни за кого другого. И если в этом есть какой-то риск и опасность, он готов пойти на них. Да, да, готов пойти. Да и, наконец, сама опасность, должно быть, но так уж велика. Одно бесспорно: люди вроде этого Страгараца — большое зло нашей жизни. При одном воспоминании о нем становится не по себе.

Третьим и последним соседом Станко был Иван Истранин — столяр, мастер-лодочник, со своей женой Мариеттой.

По выражению Станко, это «тяжелый случай». Оба они беженцы из Истрии[5]. Она старше его, непутевая, видавшая виды бабенка. Он высокий блондин со светло-голубыми глазами. Иван производил впечатление большой физической силы и умственной неполноценности. Всю неделю усердно трудился, а по воскресеньям напивался, притом только после полудня, ибо с утра непременно шел в католический костел на Крупской улице.