Скажем, придет патруль. Спросят, кто живет в квартире. Он спокойно ответит: я и моя семья. Они проверят документы и…

— Миле, Миле!

Она крикнула не громко, но резко. Он видел, как она, точно зверок из капкана, быстрыми и неестественными движениями высвобождалась из своей длинной ночной рубашки, а в следующее мгновение уже стояла подле него.

— Миле!

Голос ее звучал глухо, плаксиво, но уже твердо — таким голосом люди произносят веские, хорошо продуманные слова.

— Миле, если ты не скажешь ему, чтоб он уходил, я позвоню в полицию и сообщу, что у нас находится такой-то и такой-то… И все!.. Я своих детей…

Инженер испуганно вскочил и невольно оттолкнул ее — не сильно, но враждебно. Не прикасаясь к ней и не произнося ни слова, он стремительно пошел на жену. Она пятилась, словно подгоняемая ветром. Так они дошли до дверей детской; она открыла их локтем, муж втолкнул ее в комнату, взялся за ключ, точно минуту назад оставил его в дверях, и дважды повернул его.

Мгновение он еще оставался возле двери, из-за которой жена шепотом звала его. Потом, шатаясь, вышел в прихожую, зажег свет, оглядел телефон на низеньком столике, будто впервые его увидел. Дверь в столовую была закрыта, так же как и дверь в коридор, который вел в кухню.

Некоторое время он стоял посреди прихожей в полном оцепенении, страшась света. Ему хотелось увидеть живого человека, хотелось войти к юноше, спавшему в комнате для прислуги, поговорить с ним, попросить у него помощи и совета, но он сознавал, что будить человека в таком положении неуместно и бессмысленно.

Опустив голову, но твердо ступая, он вернулся в спальню. В темноте, испещренной тенями, его охватил ледяной ужас, и он повалился поперек низкой широкой двуспальной кровати.

Так он и лежал, уткнув лицо в ладони, озябший и неподвижный, словно разучившийся спать. Полую постель ковром покрывала полосатая тень.

Из-за запертой двери детской не доносилось ни единого звука.

Дом на отшибе^{5} (Куħа на осами)

© Перевод А. Романенко

Вступление

Невысокий дом на крутом склоне Алифаковаца, у самой вершины, чуть в стороне от других. В нижнем его этаже, где зимой тепло, а летом прохладно, — просторная гостиная, большая кухня и две маленькие темные комнаты. На втором этаже — три комнаты побольше; одна из них, та, что смотрит на открытую сараевскую долину, с широким балконом. По форме и размерам он напоминает боснийские террасы, но, в отличие от них, он не белого дерева, а выкрашен темно-зеленой краской и ограда его не из круглых балясин, а из плоских досок с резьбою, как на балконах альпийских домиков. Здание строили в девяностые годы — точнее, в 1887-м, когда местные жители стали возводить дома «по проекту», с внешним видом и внутренней планировкой по австрийскому образцу, что, однако, удалось лишь отчасти. Случись это всего на десяток лет раньше, дом был бы возведен на старинный турецкий манер, как большая часть построек на Алифаковаце, а не «по-швабски», подобно домам, стоящим на равнине возле Миляцки. Тогда просторная гостиная у входа на нижнем этаже называлась бы «ахар», а балкон на верхнем — «диванхана» и здание не имело бы гибридного вида, возникшего в результате того, что желания и планы строителей шли в одном направлении, в сторону нового и неведомого, а руки, глаза и нутро человеческое тянули в другую, к старому и привычному. Характер и расположение мебели, цвет стен, металлические венские люстры хрустальными подвесками, глиняные боснийские печи с горшочками и ковры местной работы в комнатах также говорят об этой двойственности. Внутри, как и снаружи, отчетливо видно столкновение двух эпох и произвольное смешение различных стилей, и тем не менее это создает атмосферу теплого, человеческого обиталища. Заметно, что жителей дома не очень беспокоит внешний вид вещей и то, как они называются, но зато эти люди умеют взять от вещей все, что нужно для скромной, спокойной и удобной жизни тех, кто больше заботится о самой жизни, нежели о том, что о ней можно подумать, сказать или написать. В своей исконной безымянности и совершенной скромности вещи и здания здесь просто служат скромным от природы и счастливо безмятежным людям, удовлетворяя их нехитрые и немногочисленные потребности. Здесь царит тот покой, который мы постоянно ищем, но с трудом обретаем в жизни и от которого частенько, без всякой нужды и в ущерб себе, бежим.

Хорошо жить и работать в таких сараевских домах. В доме, о котором идет речь, несколько лет назад я провел целое лето. Вот мои воспоминания о том доме и о том времени. Точнее говоря, лишь некоторые из воспоминаний — те, о которых я могу говорить и сумею что-то сказать.

Светлое летнее утро. Давно рассвело, я умылся и позавтракал, но от кончиков пальцев на ногах до темени меня еще переполняет туман бесформенных и безымянных ночных грез. Я полон ими, ибо прежде они выели всю мою утробу и целиком высосали из меня кровь.

Сейчас в городе приступают к работе. У всех людей, как и у меня, начинается трудовой день. Но если другие принимаются за определенную работу, имея перед собой более или менее определенную цель, то я рассеянно вглядываюсь в окружающие меня предметы и картины, будто вижу их впервые, и, притворяясь ничего не понимающим, ожидаю, когда начнется во мне моя работа. С наивной хитростью (кого я обманываю и зачем?) ищу я оборванную вчера нить своего повествования, стараясь не выглядеть человеком, который что-то ищет, вслушиваюсь, звучит ли во мне мелодия этого повествования, готовый целиком потонуть в нем, стать частицей его, одним его эпизодом или одним персонажем. Даже менее того: мгновением этого эпизода, одной-единственной мыслью или жестом этого персонажа. И вот я кружу вокруг своей цели с деланно равнодушным и беззаботным видом, точно охотник, который отворачивается от преследуемой им птицы, но на самом деле ни на секунду не спускает с нее глаз…

Я должен работать так, это стало моей второй натурой. Ибо я знаю, что произойдет в тот миг, когда во мне пробудится луч дневного сознания и когда я признаюсь себе и своем намерении и назову свою цель ее настоящим именем. Тоньше тончайшего тумана, атмосфера безымянных грез тут же рассеется, и я окажусь в знакомой комнате таким, каков я есть по паспорту или по домовой книге, человек со своими вполне определенными «особыми приметами», ничем не связанный с героями или эпизодами повествования, о котором я только что думал, вдалеке от той оборванной нити, которую, таясь даже от самого себя, жадно и тревожно искал. И тогда, тогда — я хорошо это знаю! — вдруг станет серым мой день, только что начавшийся, и передо мною, вместо моего повествования и моей работы, откроются невыносимая тривиальность существования, носящего мое имя, но не принадлежащего мне, и губительная пустота времени, которая внезапно гасит всю радость жизни, а нас постепенно убивает.

Вот почему я столь суеверно и смешно осторожен, столь бесконечно терпелив и способен долго-долго не двигаться и почти не дышать, притаившись под куполом этого утра, точно на дне некоего океана света.

Но бывает, мой день начинается иначе и не я жду свои рассказы, а они — меня, причем сразу несколько. В полусне, когда я еще даже глаз не открыл, будто желтые и розовые полосы на опущенных жалюзи моего сна, вдруг затрепещут во мне сами собою оборванные нити начатых рассказов. Они одолевают меня, будят и тревожат. И после, когда я привожу себя в порядок и сажусь за стол, меня не перестают преследовать герои этих рассказов, обрывки их разговоров, раздумий и действий с массой конкретных деталей. Теперь я вынужден защищаться и прятаться, пытаясь ухватить побольше подробностей и записать их возможно полнее на приготовленной бумаге.

Бонваль-паша[19]

Самый горластый и самый навязчивый из моих посетителей, похоже, пузатый и нахальный Бонваль-паша (по-настоящему Claude-Alexandre conite de Bonneval, отпрыск родовитого французского семейства).