Тройной массированный воздушный налет на соединения гитлеровцев, окопавшихся в «городе и крепости Белград», продолжался.

Третья атака была самой сильной. Воздушная волна холодным ветром задувала в подвал, проникая сквозь дверь, словно сквозь кисейную завесу, и от ее прикосновения по коже шли мурашки. Свеча погасла. Воздух наполнился пылью. Крестьянка голосила в своем углу, взывая к богу.

Внезапно все стихло. Они зажгли, свечу, открыли дверь, чтобы проветрить подвал, и вышли во двор, только крестьянка не шелохнулась и не меняла своей позы.

Скоро завыла сирена, извещая, что опасность миновала. Было далеко за полдень.

Когда, покрытые пылью, они вышли па террасу, на солнечный свет, они увидели, как все бледны. Крестьянка подавленно молчала, сконфуженная своим недавним испугом. Но постепенно и она пришла в себя, а умывшись и напившись воды, обрела дар речи и преобразилась. И, снова румяная и улыбающаяся, перебросила через плечо свою поклажу и распрощалась со всеми. Заяц напутствовал ее на случай новой тревоги, а она, стоя в калитке, отплевывалась.

— А, чтоб им всем пусто было, проклятым!

Заяц с Марией и Драганом обедали на террасе. Мальчик уплетал за обе щеки и оживленно болтал. Немного погодя пришел Вуле с первыми известиями о последствиях бомбежки, гораздо более тяжелых, чем вчерашние. Он был порывист и взволнован больше обычного. Заяц передал ему сведения для Синиши, назначил новое свидание у себя дома и распрощался, величая Драгана «старым боевым другом».

С площади Звезды перед ним открылся вид окутанного дымом и объятого пожарами Белграда. Внизу на берегу Савы от Сеняка до Чукарицы горели бараки. Первой бросилась ему в глаза наполовину поваленная в воду зеленая купальня Станко, охваченная огнем, — течение отнесло ее почти на середину реки. «И это пройдет!»

На улице Князя Милоша Заяц столкнулся с первыми следами бомбежки. Их дом остался невредим. Ни одна бомба не упала на их крутую улицу. Зато соседняя. Сараевская, представляла собой развалины, на мостовой зияли огромные воронки, заполнявшиеся водой из поврежденных водопроводных труб.

В доме все было засыпано пылью, землей, камнями и щебнем, принесенными взрывной волной с Сараевской улицы. Водопровод, телефон, электричество вышли из строя. Жизнь повернула вспять, переместившись в пространстве и времени, к той грубой поре первобытного существования, когда все жизненные блага доставались с невероятным трудом. Человек был отрезан от цивилизации, ему предстояло самому добывать себе воду, заботиться об освещении, раньше достававшихся ему без всяких хлопот.

Пока Заяц убирал квартиру, стемнело. Он зажег свечу и отправился в ванную умываться, стараясь экономнее расходовать оставшуюся в баке воду. В это время забарабанили в дверь. Это был управляющий. Он едва держался на ногах, язык у него заплетался.

— Господин Катанич… Ужас… Это невозможно выдержать! Моя жена рано утром уезжает в Кумодраж. Я не знаю, как быть… Поверьте, проклятая сирена хуже всего на свете… И бомб не нужно… Как она начнет выть, у меня подкашиваются ноги, а как кончит — от меня нет половины! Ужас! Не знаю, что делать.

Осунувшееся лицо в испарине и грязных потеках, мутные глаза беспокойно бегают, голос сбивается на шепот. Он был пьян и совершенно не владел собой.

Заяц едва уговорил его идти спать и отложить разговор до завтра.

Сам он спал крепким сном. Разбудил его шум под окнами. Было совсем светло. Одевшись и сойдя вниз, Заяц обнаружил, что управляющий и его жена исчезли. Со всех этажей спускались люди с чемоданами в руках и пледами через плечо.

Толпы беженцев пешком и на подводах текли по направлению к Топчидеру.

Заяц долго смотрел на этот непрерывный поток. Толкаясь и теснясь, люди, как овцы, тянулись гуртом друг за другом в поисках места, где не падают бомбы. Брели дряхлые, сгорбившиеся старики и старухи; ехали в пролетках молодые и холеные господа с бутылками и свертками на коленях; спешили матери и тащили за руки детей, прикрикивая на них. Этот развороченный муравейник создавал общую картину бедствия.

Сквозь эту толпу, с легкостью расчищая себе дорогу, словно лавируя в мелкой речушке, пробивались автомобили и мотоциклы — это, ни на кого не глядя, ехали немцы.

К десяти часам улицы совершенно опустели. В покинутых квартирах на всех этажах окна были распахнуты настежь.

Оказавшись в полном одиночестве на перекрестке, Заяц с волнением озирался по сторонам, словно воочию увидел, как замерло время в этот нескончаемо долгий и необыкновенно теплый день.

Потом повернул вниз по улице к дому. Прежде чем войти в ворота, он бросил взгляд на невысокий красивый особняк напротив, где жила старая вдова чиновника со снохой и с сыном. У нее отнялись ноги, и она уже много лет целые дни проводила сидя у окна. С удивлением увидел Заяц в окне ее бескровное, озаренное солнцем лицо. Очевидно, сын с женой и служанкой тоже уехали, бросив старуху на произвол судьбы.

Заяц остановился в замешательстве, а потом, поддавшись безотчетному порыву, снял шляпу и неловко поклонился этой незнакомой старой женщине. Бледное лицо ее с черными глазами тронула печальная, далекая улыбка. А Заяц поспешил войти в свой покинутый дом.

Налетов больше не было. Понемногу жизнь входила в свою колею. Прежде всего после трехдневного перерыва вышли оккупационные газеты, заработал телефон, включили электричество. Дольше всего не было воды. Возрождавшаяся жизнь имела искаженные и ущербные формы. По утрам, еще до девяти часов, жители разбредались по окрестностям, и город оставался почти пустым до самого вечера.

Заяц отсиживался дома, или шел на Топчидерский холм, или отправлялся с поручениями в город, пользуясь временным послаблением строгостей.

Заданий становилось все больше. Однажды Синиша сам пришел к Зайцу. Он был здесь впервые и как-то особенно внимательно осматривал квартиру своими близорукими глазами… Казалось, ему достаточно приблизиться к предмету — и он ужо знает о нем все, что нужно.

Расхаживая по квартире, Синиша бросил Зайцу как бы невзначай:

— Вы случайно не знакомы с Микой Джёрджевичем, капитаном Микой?

Заяц растерялся и обрадовался. И перед его глазами возникла давнишняя сцена на Саве: Милан Страгарац, сплевывая, произносит ими капитана Мики. «Коммунист, заядлый коммунист!»

— Как же, как же, знаю! — пробормотал Заяц и, не найдя, что добавить, весело проговорил: — Хороший человек.

— Хороший?.. Да вроде бы неплохой. Но главное, что вы его знаете лично.

Ирония Синиши несколько отрезвила Зайца, но молодой человек продолжал говорить, словно не замечая его смущения. За ним зайдет Вуле и отведет Зайца в условленное место, а обо всем остальном он узнает после.

На прощанье Синиша потянулся было обнять Зайца, но, словно передумав, опустил руки и как бы между прочим тихо спросил, глядя куда-то вниз:

— Вы здесь остаетесь во время бомбежек?

— Да.

— И ничего?

— Да вроде бы ничего, — неуверенно проговорил Заяц, опасаясь новой насмешки.

— А я страшно тяжело переношу.

— Вы?

— Да, да. Вы герой, дядюшка Заяц.

И лицо Синиши осветила улыбка, придав ему выражение мягкой, детской доброты, но не тронула опущенных глаз.

Они распрощались.

А через два дня, около семи часов утра, в доме Зайца объявился и Вуле. Сияющий свежестью и чистотой, с еще не высохшей шевелюрой, запыхавшийся, с горящими глазами, неугомонный, как всегда.

Он спросил, один ли он дома. Заяц с уверенностью сказал, что один. Вуле поинтересовался, не ждет ли он вечером к себе кого-нибудь, и, услышав отрицательный ответ, сказал, что зайдет за ним, когда стемнеет. Если удастся, он достанет на всякий случай «аусвайс»[16], выдаваемый на вокзале пассажирам, прибывающим в город после полицейского часа с поздними поездами. Заяц хотел узнать подробности предстоящего задания, чтобы все заранее продумать и предусмотреть, но Вуле в обычной своей бесшабашной и торопливой манере заверил его, что все будет в порядке, и исчез так же быстро, как и появился. За ним, словно борозда после моторки, еще дрожало в воздухе волнение.