Вышло все же не по его расчету. Неожиданно все вышло.

Попили чаю, отправила Акулина Ерофеевна сына в боковушку, повелев спать, а сама смотрит на Мэлова оценивающе и размышляет вполголоса:

«— Тут ли, у печи, на лавке постелить либо в кровать пустить? А что? Не велик сам, дак в корню крепок. Бывают, сказывают, такие…»

Мэлова обожгла такая бесцеремонность, ему не желанны были обноски Дмитрия Левонтьева, но тогда нужно было встать и уйти. А как быть с жилами, которые грозил повытянуть Есаул? Вот и остался сидеть Мэлов, терпеливо ожидая, пока хозяйка решит, как ей поступить, а потом, когда определилась и ушла в свою комнату стелить постель, ее зова.

Вышла. Величавая. Позвала. Как тогда, в буфете:

«— Милости прошу. Разобрана кровать. Ложись».

Сама принялась убирать со стола посуду и перемывать ее, достав из печи чугун с горячей водой.

Долго она не приходила. Мэлов уже было решил, что передумала и постелила себе на лавке, смежил уже глаза, пытаясь отключиться от всего, что кучно и изобильно навалилось на него в один день, и сон уже начал подбираться к нему, но в это самое время дверная занавеска откинулась, в спальню вошла с будничным спокойствием Акулина и начала раздеваться без всякой спешки, без признаков стеснения, аккуратно вешая на вешалку либо укладывая на венский стул, что стоял у окошка, свои одежды. А когда сняла все, подошла и встала у изголовья кровати. Гордая собой. Спросила игриво:

«— Иль доводилось таких вот баб встречать?»

Мэлов, совершенно не кривя душой, мог сознаться, что не встречал. Вольно или невольно, но он не мог не любоваться ладной фигурой молодой женщины, когда она была в одеждах, теперь же он не мог оторвать от Акулины взгляда; он, еще не дотронувшись до нее, уже ощущал упругость ее тела, гладкость шелковистой кожи, гибкость талии, холодность розовых сосков, венчавших тугие груди. Он просто обязан был ответить искренне, но промолчал, не желая выдавать своего волнения.

А Акулина не унималась. Грациозно, словно прошла школу соблазна у светских модниц, провела ладонями по бедрам:

«— Гляди — какая!»

Повернулась, потушила лампу, висевшую на стене над спинкой кровати, и хозяйкой легла к Мэлову.

А когда они уже натешились, когда уже рассветать начало, спросил ее, предполагая, что не первый он после Дмитрия и не последний, ради праздного любопытства:

«— Не опасаетесь, Акулина Ерофеевна, еще обрести ребеночка?»

«— Не бойся, глупенький, на алименты не подам, — по-своему поняв вопрос, но не осерчав, а благодушно улыбнувшись, ответила она. — Повитух у нас — как собак нерезаных».

И тут осенило его повернуть разговор в нужное ему русло. Спросил с ухмылкой:

«— Чего же тогда от Дмитрия Левонтьева не убереглись?»

Приподнялась Акулина с подушки и впилась насупленным взглядом в Мэлова. Ответила с вызовом:

«— Любимый был, оттого и понесла! Мужниной женой обещался сделать! Обманывал, вышло. Кобелился. И все одно — люб. Ласковый, обходительный. А чубчик какой пригожий».

Непредсказуем ход логического мышления у женщин. Мэлов рассчитывал, что Акулина забросает его вопросами: где Дмитрий? жив ли? откуда ему, Мэлову, ведомо сокровенное? Даст таким образом нить для продолжения задуманного им разговора, а она вон как отреагировала!

«Неужто вовсе не спросит?..»

Откинулась на подушку Акулина, вздохнула горестно и выдавила с надрывом:

«— Брошенка! Любой пальцем ткнет! — Вновь вздохнула и наконец явно через силу задала с нетерпением ожидаемый Мэловым вопрос: — Живой, выходит, кобель бесстыжий?»

«— Жив. Только далеко. С Семеновым ушел тогда. Просит о тебе позаботиться. О сыне тоже. Выучить его просит, на дорогу вывести».

«— Ишь ты, чего удумал! Пока пеленала дитя да кусок хлеба черствого слезами размачивала, никому дела не было, а теперь вспомнил, кобель, отобрать кормильца собрался! Выкусит пусть! Обо мне позаботиться просит? Когда стрелочницей мантулила, заботился бы. Мне теперь его забота без нужды. И сына в школу не хуже других снаряжу, и в люди, бог даст здоровья, выведу. — И изменила тон. Гордость зазвучала. Гордость за дерзкую мечту: — На машиниста выучу. Ничего не пожалею».

«— Видите ли, Акулина Ерофеевна, ваш предел устремлений — паровоз. И это, вы считаете, достойно дворянина? Ребенок двух крепких корней и — машинист? Его будущее должно быть иным — прекрасным, значительным!»

«— Вон как машинисты, погляжу я, живут — как сыр в масле…»

«— Но они — простолюдины! Я же, с моими возможностями, выведу вашего Диму в интеллигенцию. Не заштатную, поверьте мне. Достойную дворянина».

Нет, в то утро Мэлову не удалось услышать так нужное ему слово «да». Убеждал он ее еще одно утро, еще и еще, но отпуск не бесконечен, и он вынужден был сказать ей:

«— Завтра я уезжаю, так и не убедив вас. Теряете вы свое счастье…»

«— Давно я согласная. Только чистенький ты, пригожий, терёзвый, вот и держала возле себя. Обрыдла пьянь грубая, ой обрыдла!..»

Крик оскорбленной души, крик опошленного тела, которое природа лепила лелеючи для возвышенной любви. Сжалось сердце Мэлова. Сжалось и от жалости к великолепной женщине, и от радости, что просьба Дмитрия Левонтьева будет выполнена, оттого и не уловил Мэлов, что сулит ему это исповедание. Думал вдохновенно: «Поставлю казаков-наглецов на свое место! Теперь они не пикнут против!»

Так все и вышло. Дмитрия Пришлого устроил Мэлов в лучший интернат города, как сына сожженного кулаками тракториста. Чтобы не возникли сомнения, разыскал газету и показал ее воспитателям. Психологический трюк сработал: никто не спросил про мать, про то, где и как жил до этого мальчик, — всех возмутила жестокость кулаков-мироедов. Мэлова заверили:

«— Мы заменим ему родителей!»

«— Уверен в этом, — покровительственно принял заверение Мэлов. — Я в свою очередь тоже не оставлю его без внимания. По долгу гражданина! Я штурмовал Зимний ради счастья всех обездоленных, и идеал этот я пронесу через всю жизнь!»

У кого из воспитателей не дрогнет сердце после таких слов?

С той поры и началось все ладиться у Мэлова. Есаул с Елтышом стали послушней кутят. Она даже согласились навести людей на председателя сельсовета в Усть-Лиманке и сдержали слово. Мальчик рос, в каждый свой отпуск Акулина приезжала к Мэлову, и тогда он отпускал кухарку и брал на несколько дней Диму из интерната, не говоря, конечно, о том, что приехала его мать. Воспитатели вообще не знали, жива ли мать у Димы, ибо, наученный Мэловым, он твердил, что не помнит ее вовсе. В такие дни в доме у Мэлова собиралось что-то вроде семьи, и жилось ему весело.

Душевный покой обрел Мэлов еще и потому, что разрешали ему все чаще и чаще начинать следственные дела и, что особенно удовлетворяло и радовало, финалы всех начинаемых дел оканчивались всегда без осечки, как и задумывались. У Мэлова даже лелеялась мысль, что переведут его в Москву. Но время шло, намеки были, а предписание не приходило. Это обижало его, но не очень расстраивало: жить хорошо можно и вдали от столицы. Спокойней даже, с меньшим риском. Тем более что ходоки от Левонтьева стали совсем редкими.

Даже когда приехал Оккер, Мэлов не особенно опечалился. Только поаккуратней повел дела.

Внес некоторую заботу приезд Богусловского, так как нужно было избегать с ним встреч. Но и это не составило особого труда: в отряд к Богусловскому он не ездил, а если съезжались начальники отрядов в округ на совещание, он выписывал себе командировку. Но, не встречаясь с Богусловским, он искал повода, чтобы вновь возвести на него какую-либо напраслину.

И совсем окрылился Мэлов, когда устроил Дмитрия Пришлого в Москве, на рабфаке медицинского института, передав его на попечение своих шефов.

А тут известие: Левонтьев предполагает послать ходоков в Усть-Лиманку за Акулиной Ерофеевной (она помирилась с отцом и жила у него), ибо надоело ему холостяцкое мимолетное счастье. Известил Мэлова об этом все тот же нестареющий добрячок-толстячок. Просто так известил, без какой-либо просьбы о содействии этому предприятию. Догадывался, видимо, о их близости.