Колчину следователь дурачком не показался. Начал Иван Гаврилович совсем по-другому. Нехорошо начал: — Неловко, я полагаю, Екатерину Павловну сюда приглашать. Может, лучше бы мне к вам заехать.

— Зачем это? — тотчас занервничал Гущин. — Жена вовсе ни при чем. Она меньше нашего знает. — Так занервничал, что догадался спросить: — Неужели, всякий раз, как барышня задурит, вы дело заводите? Каждое отравление расследуете?

Следователь, вроде, как и не слышал вопроса. Сидел за столом с вытертым сукном, рисовал кружочки на четвертушке листа, морщился, в окно поглядывал, скучал сильно. Минуту скучал, полторы, а после возьми, да и скажи:

— Не каждое, Сергей Дмитриевич. Но убийство есть убийство.

Колчин закашлял, прочищая горло, такая у него была привычка, когда нервничал, боялся, что сразу не сможет отвечать, голос откажет. Сунул руку в карман пиджака, нашарил там неизвестно откуда взявшуюся щепочку — куда только Соня смотрит — переломил ее один раз, другой. Больше ломать не получается, не удержать в пальцах. Но уже справился с собой, спросил: — Какое убийство? Вы подозреваете, что Любовь Васильевну хотели убить? Однако…

— При чем тут Любовь Васильевна, с ней все понятно. Убили Самсонова. В тот же день несколькими часами позже у него на квартире. А у вас с Петром Александровичем Гущиным были и время, и возможность, после того как нашли Любовь Васильевну и отвезли в больницу. И мотив на поверхности — только что Петр ваш Александрович расписывал мне, какая вы дружная и крепкая семья. Вот и отомстили за бесчестие сестры. Ведь свидания наедине вы полагаете за бесчестие, не так ли. Кстати, что она все-таки делала на Канонерской, в вашей лаборатории? Не сукном же интересовалась. Кто знал, что она встречалась в тот день с Самсоновым?

Колчин закрыл лицо руками, тотчас устыдился своего жеста, посмотрел с тоской на следователя: — Я не знал. Мы не знали. Я должен переговорить с Гущиным.

— Может быть, воды, — заботливо предложил Иван Гаврилович. — С Петром Александровичем успеете наговориться, только сначала на мои вопросы ответите. Итак, что вы можете сказать по поводу убийства Самсонова?

И Колчин рассказал то, что слышал от Петра: что Самсонов красный, что он, возможно, передавал Любе прокламации, но они — все они, ничего не знали, и Люба тоже.

— У вас, голубчик, концы с концами не сходятся. Взгляните, что получается. Приносит Самсонов Любови Васильевне прокламации и наказывает передать товарищам, или распространить где-нибудь как рекламные афишки, ну, скажем, бюро путешествий. А Любовь-то Васильевна читать не обучена, только стишки писать, потому берет листовки, не зная и не умея отличить от тех афишек. И никто, кроме Самсонова, не виновен. Убили его, конечно, его собственные товарищи — за измену, или за присвоение партийной кассы. Вы откуда же взяли, что он красный? Кто столь стройную версию вложил в вашу голову химика? Не сомневаюсь, вы и бизнесом не слишком увлекаетесь. Не вы же придумали наше крашеное сукно за аглицкое продавать? Вам бы, голубчик, ангидрид да кислота, как говорится, и ничего более.

— Петр Александрович сказал, что Самсонов красный. Мы вместе учились в университете. Я, правда, не помню. Наверное, учились. Я и лица его не помню, вот все говорят: Самсонов, Самсонов. Не знаю, о ком речь, если правду сказать.

Следователь бросил рисовать кружочки в четвертушке, вылез из-за стола, сел рядом с Колчиным, только не на стул, а на кожаный диван, попахивавший скипидаром. Посмотрел проникновенно, задушевно посоветовал:

— А вы правду и говорите. Оно для здоровья полезнее. Петр ваш Александрович, расписал, поди, что следователь — дурак, взятку ему в зубы сунешь, и вопрос решен. Да вот беда, взяток я не беру, незадача. И идейку о том, что Самсонов — красный, тоже он вам подсунул, признаете. Не он ли сам, Петр-то Александрович и встречался в мастерской с Любовью Васильевной? С известной целью встречался. От вас тайком, сестра жены, все-таки, а ну как за обиду сочтете.

— Нет, ну что вы! Вы же видели Любашу, Гущин предпочитает женщин грациозных, изящных. Да и не собирался он в тот день в мастерскую, нечаянно, можно сказать, поехал, повздорили мы немного, вот он сгоряча и снарядился. А Катя его не пускала… — Колчин запнулся, побагровел. Сунул руку в карман за щепочкой — труха одна в кармане.

— Стало быть, ваша супруга предполагала, что Любовь Васильевна может оказаться в лаборатории. Не она ли ключи ей дала?

— Нет, мы сообща дали, то есть, сообща решили. У Любови Васильевны дома условий нет, а…

Следователь перебил: — Благодарю вас, эту историю я выслушал сегодня и даже более убедительно изложенную. А какие, скажите, отношения между вашей супругой и Петром Александровичем?

— На что вы намекаете? — Колчин лишь спросил, без возмущения. — Я измучен, зачем вы подлавливаете меня. Хорошие у них отношения, знакомы с детства. Тут вы ничего не найдете. Я своей жене доверяю безоговорочно, а Петр Александрович — мой ближайший друг. И дело у нас общее. К тому же, именно Петр Александрович содействовал нашему браку.

— Оставим это, — согласился Копейкин. — Но ключи передала все-таки Катерина Павловна, и, полагаю, по секрету от вас. Мне настоятельно необходимо переговорить с нею.

— Для чего? Что нового она может сообщить вам? Она уж точно Самсонова знать не знала. Почему вы не поговорите с самой Любовью Васильевной? Вас-то к ней пропустят, не при смерти лежит.

— Состояние Любови Васильевны ухудшилось, видите, вы даже этого не знаете. Так я навещу Екатерину Павловну завтра в первой половине дня.

Следователь поднялся, Колчин продолжал сидеть:

— Вы не слышите, когда вам говорят «нет», я не знаю, что делать в таком случае. Препятствовать вашему визиту я не имею права, так? Это официальный визит?

— Сергей Дмитриевич, вы сейчас приедете домой, выпьете коньяку, выспитесь, и все предстанет в другом свете, право, не стоит волноваться, — следователь поднимал Колчина со стула чуть ли не силой; проводил до дверей, слегка придерживая под локоть.

Оставшись в одиночестве, Иван Гаврилович порвал на мелкие кусочки четвертушку листа с нарисованными кружочками, вспомнил, как Колчин сидел перед ним и ломал в кармане спичку или щепку, засмеялся, несколько желчно. Пробормотал вслух своему отражению, мелькнувшему в застекленном офорте, висящем на стене кабинета и выдающем тайные амбиции и склонности хозяина:

— А чем мы собственно различаемся с вами, Сергей Дмитриевич, уважаемый. Нет, шалишь, голубчик, до уважения-то тебе далековато.

6

Красильня продолжала работать, несмотря на треволнения хозяев. Даже новый узор, что придумала Катерина, испробовали, но получалось из рук вон плохо. В городе похолодало, задули сильные ветра, угрожая наводнением. Вода в Екатерининском канале темнела и пенилась. Каждый раз, проезжая на Канонерскую по Могилевскому мосту, Колчин с тревогой разглядывал маленький дебаркадер с привязанной лодкой, по всей вероятности, забытой там хозяином. Волны терзали тонкие стенки суденышка, того гляди, расколют, а хозяин не объявлялся, может, лежал больной, не мог выйти. Колчин загадал, как только лодчонку уберут на зиму, кончатся неприятности. Но несчастная все прыгала в темной воде, стукаясь о дебаркадер плохо закрепленным бортом. Колчин находился в крайне подавленном состоянии, как частенько у него случалось при столкновениях с враждебной реальностью. Гущин не ругал приятеля за неразумное поведение у следователя, это не только ничего бы не изменило, но лишь ухудшило положение, не ровен час, Сергей закроется у себя в кабинете и прекратит всяческое общение с миром на неделю, другую. Петр Александрович по-прежнему считал, что они попали в положение неприятное, но не безысходное, уж никак не трагическое. Как-нибудь устроится. Следователь все равно дурак, но не зверь же, ничего страшного, если он поговорит с Катериной. Катя, кстати, держалась гораздо лучше мужа. Переживала за кузину, боялась, что как только той станет лучше, переведут ее в психиатрическую — для острастки, чтоб не повадно впредь было спичками закусывать. Ездила в больницу убеждать доктора, навещала отца Любаши, врала ему что-то и в панику не впадала. Разве что зачастила в церковь, чего прежде за ней не водилось.