Еще один дом, девятнадцать человек, три поколения, и опять не разберешь, кто кому брат, а кому — сын.

Для разнообразии приятная семья, где все не то, чтобы любят друг друга, но живут справно и мирно. Старики, двое их наследников с семьями, семеро детей, от двух братьев.

Вдовья хатка. Двое большеглазых детей и изможденная женщина. Андрей уже не спрашивая отправился в возок.

— Как зовут Вас, голубушка?

— Матреной. — безэмоционально отвечала вдова.

— А по батюшке?

— Тимофеевна. — еще тише. — Чухова.

— Полных лет сколько?

— Двадцать семь.

— Местная?

— Знамо дело.

— Занятие какое имеете?

— Поденно работаю летом. Да и еще кто милостью своей что подаст.

Судя по дому, милостью своей чаще всего блещут мужчины. И вряд ли холостые, разве что в последнем дому кто найдется.

Дети — восемь и пять. А вдовеет седьмой год. О чем-то это должно говорить. И кого-то младший мальчик мне напоминает. За день я насмотрелась на несколько сотен малышей, но похожего видела совсем недавно. Сейчас у Андрюши уточню — этот точно помнит. Вообще, наблюдательный парнишка, нам с Фролом точно пригодится. Оно, конечно, дворянской чести ущерб, но этому деньги надо зарабатывать. Сообразит.

Мы уже все выяснили, но мой напарник все не возвращался. Хозяйка дома уже начала коситься с недоумением. Я не торопясь собрала бумаги, сложила в папку, прислушиваясь к звукам снаружи. Ничего. Пожала плечами, оделась и вышла. Точнее попыталась — дверь горницы открылась легко, а вот с той, что из сеней вела наружу, пришлось повозиться. Вроде бы все в хозяйстве госпожи Чуховой отличалось справностью, а тут такая незадача. Я вздохнула и резким рывком сдвинула тяжелое полотно, и тут же упала, потеряв равновесие. Дверь до конца не распахивалась, оказавшись заклиненной торчащей из полотна палкой. Зато у нас гости — прямо перед моими глазами стоял раскачивающийся бородатый мужик, в распахнутом на груди тулупе.

— Архипушка! Ты чего ж на ночь глядя? — тихо произнесли за моей спиной.

Сковородников, Архип Петрович. Свежеиспеченнй вдовец. И ребенок младший у моей хозяйки — копия его мальчишек.

— Списала? — проревел он. — одну мою бабу списала, таперича хоронить нады. И другу хошь?

Попытался вырвать торчащую из двери палку, оказавшуюся вилами, но не устоял и так же как и я рухнул в снег. Я медленно перевела взгляд направо и долго не могла понять, что же оказалось между зубцами вил и тяжелой дубовой пластиной.

Прямо над моими юбками, видимое даже в темноте на белом-то снегу тянулось красное пятно. Крупные капли стекали по ручке и звучно падали на снег. Кап-кап-кап.

Наколотый вилами, словно большое насекомое, мальчик наполовину прикрыл закатившиеся глаза. Сквозь зубы вытекали струйки крови прямо на тонкую шинель, тонкие пальцы застыли на черенке. На заячьи крики Матрены сбежался народ, мужики вязали убийцу, громко матерился староста, качая головой, отец Феофан начал молитву, а я все не решалась дотронуться до него.

3

Станция, другая, третья. Люди на перроне прощаются, плачут, встречают родных и любимых, обнимаются, снова плачут. Жизнь теплым маревом окутывает их, а они даже не понимают, каково это — жить, не неся смерть на кончиках пальцев.

— Ксения Александровна, поешьте… — Устя пододвинула ко мне дымщуюся тарелку, а я все еще видела то крыльцо с вилами и кровавым ручейком на черенке.

Когда я сражалась с дверью, мой партнер был уже обречен, как сообщил приехавший к утру земский врач. Тот тоже промышлял переписью и очень сочувствовал всему случившемуся, даже перекрестился несколько раз, рассматривая эту кошмарную сцену. Уездный исправник, услышав мою фамилию и титул побледнел не хуже Деменкова, и готовился к отъезду на перепись белых медведей, а прочие только в ужасе выслушали мое «Остался еще один дом». Я сама встала и, оставляя кровавые следы, двинулась к последней семье. Пожилая пара с двумя внуками лет 13–14 приняла меня душевно, посочувствовав страстям, которых я натерпелась и сообщив все, о чем я и без того догадывалась — и про адюльтер господина Сковородникова, и про его неумеренность в питии, да и много другой, не очень нужной мне информации. Я пригрелась у печи и не хотела выходить, но коллежский регистратор, который уже никогда не станет губернским секретарем, все еще свисал с двери вдовьего дома, и ему было очень-очень одиноко.

За убийство государственного чиновника при исполнении полагалась смертная казнь и мне было неважно, сдохнет этот человек на плахе или на каторге — это не курсистка Гершелева, за него народные массы не поднимутся. За пару дней я успела сдать бумаги земской статистической службе, где меня встретили как героиню, оформить бумаги на перевозку тела и отправить телеграмму свекру. Так и ехали теперь — мы с Устей в мягком вагоне, а Андрюша, этот неловкий мальчик — в багажном.

Конечно, сам товарищ министра на перрон не пришел, а лично меня встречать особенно-то теперь и некому, но люди в мундирах с благодарностью приняли от меня бумаги и увезли с собой гроб. По зрелому размышлению я решила на похоронах не появляться. С мальчиком попрощалась в похоронной конторе, коснулась губами белого лба. Лицо ему отмыли, и он почти напоминал спящего, только замерзшего. В момент смерти на лице застыло наивное недоумение — он тоже не ожидал такого конца. Это только мне нужно было понимать, куда приводит жизнь любого мужчину, который свяжется со мной. Ди Больо еще не умер, но в сознание не приходит почти с ноября, Петя пророс травой в Вичуге, Евлогин вот тоже неизвестно где схоронен, Тюхтяев на Большой Охте… Я словно метки ставлю по карте Российской Империи своими неудачливыми сердечными тайнами.

К чертям собачьим такие потрясения! Надо о будущем подумать и попробовать все же пережить грядущие катаклизмы. И всячески постараться свести к минимуму общение с добрыми пейзанами, которые с вилами наперевес.

Я умирать буду — не смогу стереть из памяти эту скудную толпу — все население деревеньки, молча и недоброжелательно косящееся на меня. Пустые глаза, безучастные лица, скованные позы. Выли на два голоса мать убийцы и его любовница. Подозреваю, что не притащи мы с собой священника и старосту, а скорее всего именно священника — нашли бы нас с Андрюшей заметенными снегом весной. И крестьянам была абсолютно безразлична я, мальчик этот — они оценивали лишь потенциальный урон для себя от следствия и вмешательства в их внутренние дела. Ведь теперь оба выводка убийцы осиротеют, вдовица точно не справится одна, да и в той семье деткам небо с овчинку будет. Но спасать здесь кого-то у меня категорически не лежала душа.

— Пусти… — лениво, словно и не особенно хочется.— Нет уж, теперь мой черед! — а этот еще полон сил, чтоб провалиться ему. Пыхтит, елозит по усеянным синяками от кулаков бедрам, время от времени шлепает по животу, плюется. — Ты смекаещь, наших баб он считать вздумал. Вот мы его и сочтем, чтоб впредь неповадно было.

— Проваливай… — это уже третий, который особливо крепко вцепился в грудь, до крови разбив уже губы и мгновенно наливаясь гневом от любой попытки сопротивления.

— Она, кажись, кончилась уже. — четвертый, тот, кого знала, кому доверяла, дернул за волосы, приподнимая голову над лавкой.

— Да что ей сделается? Баба ж… — второй стащил женщину с лавки и поставил на колени.

Господи, почто не пошлёшь милость свою, молилась она, давясь кровью и чем-то еще, горьким и едким.

Со всеми своими трагедиями я подзабросила чтение газет, а зря. «Санкт-Петербургские ведомости» сообщили об успешном испытании французской армией субмарины. Прилагались и фотографии чуда техники, которые мне категорически не понравились: уменьшенная копия подводных лодок Второй Мировой войны не оставляла сомнений — источник вдохновения инженера хорошо знаком с победами Де Голля. У меня даже ногти на ногах похолодели.