— Там я о нем слышала только — он известный командир в ополчении одной из сопредельных наших стран. Был. А здесь за ним пришлось в Грецию ехать.

— Да, насчет Греции. — он протянул руку и я судорожно вцепилась в нее. — Пообещайте больше не совершать таких самоубийственных поступков.

— Знаете, Вы — единственный, кто мог бы меня тогда остановить.

Долгий тяжелый взгляд.

— Я поздно узнал. И не успел что-то предпринять…

Граф встал посреди комнаты с отвращением оглядывая скудную остановку и мутный свет, проникающий через плотные шторы.

— Вот объясни, что тебе на Моховой-то не сиделось? Никто лишний тебя не видел. Да и с делами проще бы было.

Тюхтяев молча подал толстую папку. Теперь он сконцентрировался на анализе информации и получалось это у него получше завсегдатаев Фонтанки, 57.

— Спасибо, дорогой.

Граф прошелся по комнате.

— У тебя ум цепкий, скажи, что думаешь про Грецию?

Тюхтяев искреннее изумился — его интересы традиционно вращались внутри границ Империи.

«Война».

— Сам знаю. На кого надежды возлагаешь?

«Турки».

— И надолго это все?

«Вряд ли. Турки сильнее».

— Читал, что Его Величество туда госпиталь отправляет?

Тюхтяев кивнул, продолжая удивляться необычному направлению разговора.

— Родственница моя туда уехала. С госпиталем. — чуть исподлобья посмотрел визитер.

До Тюхтяева информация дошла не сразу, но оказалась помощнее удара лошадиным копытом. Грифель с хрустом распался на три части.

«Как?»

— Ну нас с тобой она спрашивать не стала. — огрызнулся граф. — Хотя что это я — к тебе она съездила попрощаться. На Тихвинскую дорожку. И еще в письме попросила подхоронить ее туда, если вдруг поездка неудачно пройдет.

«Верните ее» — и не поймешь, просит или требует.

— Как? Я все надеюсь, что она у Джунковского осталась, там поспокойнее.

И почти два долгих месяца беспокойных ночей и замирания сердца перед каждым визитом посторонних. А когда госпитали вернулись и об этом много писали, графиня Татищева стала звездой прессы на пару дней. Эти газеты он начальнику не вернул.

Иногда снилась, конечно. То бывали очень хорошие ночи и очень правдоподобные сны, которые хотелось хранить в памяти, словно самые ценные дары. И ночное вторжение с робким «Это я, Ксения» — самое удивительное и ужасное событие с тех пор, как взрыв разделил жизнь на до и после — сначала показалось просто продолжением сновидения. Донельзя сердитого и цепкого.

— В любом случае это был очень полезный опыт. Лечит от наивности и восторженности. — резюмировала я свои критские приключения.

Кивнул.

— И много здесь еще таких странников, как вы? — это уже с подглядыванием в листок. Значит, тоже немного волнуется.

Ну, тут я могу сдать все свои подозрения, которые доселе никого больше не обеспокоили.

— Всех моих знакомых Вы только что видели. Полагаю, что у французов кто-то точно есть — они подводную лодку сделали по образцам Второй Мировой войны. Возможно, и у немцев взрыв на заводе, после которого мы с графом продали противогазы, тоже произошел неспроста. А так мало ли людей по психиатрическим лечебницам всякое рассказывают.

— Резонно — и целая россыпь значков и схем на пару листов. — И Ваше родное время это наше будущее?

Вот насчет этого я голову ломала еще в пятнадцатом году, мучаясь от бессонницы, и даже собственную теорию вывела.

— Не совсем. Думаю, это один из вариантов. Но многое уже точно пошло не так: война в Греции закончилась на других условиях, Ходынка унесла вполовину меньше людей. Даже в мелочах — Их Сиятельство в нашем прошлом не занимал пост московского губернатора, Петенька погиб на дуэли холостым и на пару месяцев позже, Фрол Матвеевич вообще ужасным образом умер еще в девяносто третьем. Простите, о Вас я не узнавала, потому что мы не были знакомы. Хотя кое-какие события здесь происходят как по графику — например смерти известных лиц.

— Мы должны поработать в этом направлении. Возможно еще какие беды предупредим… — он покачал головой. — А какое оно, наше будущее?

Тебе в одном предложении? Так оно выйдет лаконичным и совершенно нецензурным. Прямо-таки в одно шестибуквенное слово можно уложиться. Или месяцами рассказывать обо всем, что помню из курса истории.

— Да так себе, честно говоря, особенно для этого поколения. — и я начала самое сложное. — Насчет Федора Андреевича Фохта…

— Не стоит, я все понял. — отчеканил он, не поднимая головы от листка.

Ну надо же! Ревнуешь. Подумать только, бросил меня на целый год, позволил поверить в свою смерть, а теперь ревновать начал. Ну так я тебя удивлю еще больше.

— Вряд ли. — вдохнуть, выдохнуть и максимально нейтрально продолжить. — Когда мне удалось вернуться в свое время, он провалился вместе со мной. И может подтвердить все, о чем я рассказываю.

— А я-то ума не мог приложить, за что он на меня волком смотрит. — усмехнулся статский советник. — Любите его?

Да тебя я люблю, старый осёл.

— Не знаю. После Вас я не хотела ни к кому привязываться слишком сильно, раз это оказывается настолько больно. — сейчас я настолько опустошена, что не знаю уже, что и к кому чувствую.

Он чуть откинулся на спинку кресла, так мне стало понятно, что и ему этот разговор дался немалой кровью.

— Думаю, лучше начать с того, что я освобождаю Вас от данного обещания. — произнес нарочито нейтрально. Так о погоде говорят в далекой местности или о литературе минувших эпох. Я не сразу поняла, что же означают эти звуки.

— Михаил Борисович, я до сих пор не очень хорошо ориентируюсь в нюансах местного этикета. — это же как ледяной водой облить. Скажи, что я не так все поняла.

— Обязательно расскажите потом, как у вас там все устроено. Складывается ощущение, что кроме меня, все побывали в двадцать первом столетии. — улыбнулся он. — Я не сегодня пришел к этому выводу, не переживайте Вы об этой сцене. Вы разрываетесь между эмоциями и долгом, страдаете. Я такого не хочу. Поэтому должен поступить как любой порядочный человек и предоставить Вам свободу. Когда я… умер, Вы смогли жить дальше и это правильно. Но сейчас Вам приходится выбирать между прошлым и будущим. Не нужно себя хоронить…

То есть теперь ты еще и благородство поиграть решил? Сначала трусливо спрятался от меня, а теперь, когда раскрыла тою тайну, вывернулся по-другому?!

— И как Вы можете меня бросить после всего, что между нами было? Мы же… Я же в январе Вам кольцо отнесла. — да, у нас еще не отменена свадьба, так то.

— Это?

Долго возится с шатленом и наконец достает золотой ободок.

Есть ли вообще границы у этого безумия?

— Да, я порой гуляю там. Интересные, скажу, ощущения.

Маньяк. Поселился у кладбища и гуляет на собственной могиле. Нормальных мужиков не осталось вовсе. Ощущения у него, видите ли, интересные… Надо было свой крест рядом поставить, а не вытаскивать его — и посмотреть, что будет.

— А в том месте, где у Вас раньше совесть была, тоже теперь интересные ощущения? — выпалила я перед тем, как убежать к себе.

Позвала Демьяна и велела ни под каким предлогом не выпускать Тюхтяева из дома. Тот кивнул, скорбно следя за тем, как слезы заливают пышную юбку.

Минут через двадцать пришла мама и я рыдала на ее коленях. Была безутешна, и такой же и ушла в сон.

— Ну хочешь, я ему морду набью? — щедро предложил Хакас поздним вечером, когда я с распухшим от слез лицом выползла наружу. Влюбленные тихо сплетничали в музыкальной комнате — благо информационный повод на зависть любой желтой прессе моего времени.

— Не смей, — взвилась задремавшая было на его коленях Люська. — Я этот нос из ничего слепила в доисторических условиях, а после тебя точно не восстановлю.

— Да шучу я, за что его? — он потрепал ее по макушке. — Ксюх, ну ты сама рассуди, он тебе все правильно сказал. Я его в чем-то даже понимаю и уважаю. Он тебе жизнь портит не хочет. Федька, конечно, психанул зря, но нормальный мужик, остынет.