— Здорово, Ларочка!..  — бухнул он.

Она молчала.

— Как ты выросла за четыре года!..

Она молчала.

— Встретишь на дороге и пройдешь мимо!

Она как будто делала усилие, чтобы узнать его, но узнать ей что-то мешало, и она смотрела на него в упор, остро… И молчала.

— Между прочим,  — улыбнулся Никита, поборов волнение,  — на приветствие солдата отвечает даже маршал!

Она чуть заметно облизнула губы.

— Ну, я не маршал, а ты не солдат… Ты ко мне?

— Да вроде…

— А если без вроде?

— К тебе.

— Тогда проходи.

В комнате она предложила ему сесть на диван и, проходя мимо зеркала, быстро окинула себя взглядом.

— Можешь курить, если хочешь… Пепельницу дать?

— Что ты!  — испугался Никита.  — Можно и подождать…Як тебе, видишь ли, на минуту, и вообще, извини меня, пожалуйста, за это вторжение… Я по поручению Шакира.

— Ты до сих пор у него на побегушках?

— Я первый дружок жениха, всего и дела…Ив качестве такового пришел пригласить тебя на свадьбу, как уже пригласил целую кучу наших.

— Забавно…  — сказала Лариса, а ничего веселого в ее настороженных глазах не было.

Она еще не совсем его узнала, но смотреть на него, слушать его ей было интересно. Когда-то она заставляла себя не думать о Горбушине, гнала мысли о нем, но беда затягивала, заставляла проводить ночи с открытыми глазами. Любовь чувство высокое и гордое, но иногда Лариса говорила себе: если бы он когда-нибудь испытал к ней то же, что она испытывает к нему, вот бы посмеялась над ним! Узнал бы тогда!..

И вот он сидит рядом, но смеяться над ним не хочется. Или все-таки вспомнить о прошлом, проучить?

— Так Шакир женится…  — сказала она безразлично.  — А ты что же отстаешь?

— Верно, отстал.

— Есть у тебя девушка?

— Отстал же, говорю. Одна лучше другой, так что разбегаются глаза.

— Я слышала, ты работаешь на заводе. Даже, говорили, хорошо работаешь.

— От кого слышала?

— Не помню…

— Работаю и работаю,  — пожал плечами Никита.

— С учением, выходит, навсегда покончил?

— Зачем покончил? Только начинаем. Но все перезабыто, хоть бы курсы какие проскочить. Слушай, я десять лет видел тебя в очках… Где же они?

— Находишь, что я изменилась?

— Ты выросла…

— И похорошела, да?

— Слушай, чего ты кидаешься на меня?!  — засмеялся Никита.

— Ничего я не кидаюсь… И не с чего мне хорошеть… Продолжаю выть, как две кошки на крыше. Когда они сидят одна против другой!

— Чудачка!..  — не переставал смеяться Горбушин.  — Обыкновенный же был треп на переменке, чего ты обозлилась? И до сих пор помнит…

Она сказала с удовольствием:

— Век буду помнить…

— Есть чего… Век…  — заливался Горбушин.  — Ну, теперь ясно… на свадьбу к Шакиру ты не пойдешь.

— Конечно, не пойду.

— Между прочим, я ему говорил, болвану, как девчонки с дипломами смотрят на слесарей.

— Ну и глупо говорил!

— По своим способностям… Привет-то хоть передашь ему?  — Горбушин встал.

— Куда ты торопишься?

— Мне на работу во вторую смену.

— Хоть ты и слышал кошек однажды у открытого окна… Хочешь еще послушать?

— Давай!

Лариса вышла в другую комнату и сейчас же вернулась со скрипкой в руках, плотно притворила дверь. Профессиональным горделиво-спокойным движением опустила подбородок на деку, коснулась смычком струн, закрыла глаза, и лицо ее сделалось отрешенным. Теперь Горбушин мог рассмотреть ее всю, она стояла перед ним с закрытыми глазами.

Конечно, от школьного очкарика в ней осталось многое, но все равно ее не узнать. Тембр голоса, походка, взгляд — все говорит о том, что цену себе она знает. Ну и правильно!..

Но что такое она играет, и почему так тихо? Вряд ли слышно и в соседней комнате. Это, конечно, мастерство, ничего не скажешь… И это такая музыка, которой он после смерти матери очень боялся, убегал, где бы ее ни заслышал. Скрипка то возвышала голос, то резко понижала его, как будто плакала. И все тихо, вот как тихо.

Когда Лариса опустила смычок и открыла глаза, они были какие-то опустошенные и отсутствующие. Ома отнесла скрипку в соседнюю комнату, медленно, словно нехотя, вернулась и села.

Горбушин, удивление которого все росло, сказал:

— Знаешь… ты играла что-то необычное!

— Ты умеешь отличить необычную игру?

— Для себя умею… Ведь я в детстве играл… Пока была жива мама.

После паузы, сидя вполоборота к нему, она посмотрела на него каким-то новым взглядом, казалось — усталым.

— А теперь, наверное, музицируешь на винных бутылках?

— Случается и на винных. А почему бы и нет?

И вдруг он прочел:

Лариса подумала минутку.

— Чьи это стихи? Очень хорошие.

— Узнай.

— Не помню.

— Ахматовой.

— А я-то думала, что твой удел и предел — дизель!

— Неплохо думала. В машине тринадцать тысяч костей и вен, и знать, что к чему в ней, так ли уж плохо, скажи?

— Это конечно,  — скучно сказала Лариса.

Горбушин опять поднялся и увидел, что она колеблется. Теперь она задумчиво смотрела в пол. И он еще раз спросил:

— Может, все-таки осчастливишь меня и Шакира?

— Одной прийти?

— Зачем одной… Давай со своим парнем. Могу я заскочить, если хочешь.

— Позвони мне завтра в это время. Сейчас я запишу тебе номер телефона.

Передавая ему записочку, она опять, как в первые мгновения встречи, сделалась отчужденной, холодной.

— Слушай… А что ты такое играла?

— Не твое дело!

В день свадьбы он привез ее к Шакиру на такси, держа футляр со скрипкой на коленях, сдал на руки однокашникам и завертелся в разного рода делах — первому дружку-распорядителю их хватало. По татарскому обычаю,  — а натаскивали Никиту Шакир и Гаянэ Валиевна,  — он даже гостей должен был рассадить сам, гостей же собралось человек сорок. Было душно, шумно.

Рабочий класс, известно, свадьбы справляет под баян. В квартире Шакира баян ревел всю короткую белую ночь. Застольные крики не умолкали, хохот, топот пляшущих, рев баяна — все мешалось. Иной человек, входя в ворота дома, заглядывал с панели в окна на залитое красноватым светом свадебное буйство, с удовлетворением говорил себе:

— Дворничиха сына женит!

О Ларисе и ее скрипке забыли все, кроме Никиты, Шакира и Максима Орестовича, сидевшего в центре стола между Шакиром и Гаянэ Валиевной. Они-то помалкивали, понимая, что в таком реве-гомоне игра на деликатном инструменте никому не нужна.

В третьем часу ночи Никита провожал Ларису домой. Хотел вызвать такси, путь от Исаакия до Тверской улицы у Смольного далекий, но она сказала, что нужно отдохнуть от шума, такси поймают где-нибудь в пути, и они пошли не по панели, а по мостовой — удовольствие, доступное лишь на праздничных демонстрациях да в такой вот час ночного безлюдья. Дымка белой ночи заставляла смотреть и смотреть на дома, словно в них было что-то призрачное.

Долго брели молча, хорошо чувствуя присутствие друг друга. Невский проспект охватили взглядом, казалось, до площади Восстания сразу… Его невысокие, удивительно разные дома словно куда-то шагали, а кони Клодта в центре шествия то стерегли порядок, то выражали стихийную силищу, поднявшую их на дыбы… Лариса и Никита видели, как дворники кое-где мели панель, парочки еле двигались, плечом прижимаясь друг к другу, такси, пользуясь поздним часом, неслись с недозволенной скоростью…

Лариса предложила отдохнуть в Екатерининском сквере. Вошли, сели на скамью напротив памятника, Никита стал доставать скрипку, испугав Ларису.

— Ты с ума сошел! Я никогда не играла на улице п даже не представляю себе, что из этого получится…

— Вот и проверь, что из этого получится… А я знаю, как тихо ты умеешь… Давай что-нибудь из того, что собиралась играть у Шакира.