Вокруг царила полная тишина…

Это место рассказа девочки было прервано Шарбоном, который сообщил графине, что команчи вернулись, совершенно напрасно изъездив прерию вдоль и поперек; они не напали на другой след и пришли к заключению, что, действительно, девочка пришла одна в Апачерию. Затем он подал графине два великолепных револьвера, которые вынул из кобуры Вандиной лошадки, и дорожный чемоданчик, запертый на ключ.

Графиня велела позвать еще двух товарищей Шарбона и объяснила трем канадцам, что она желает при них открыть чемодан девочки, в надежде узнать, кто она, и затем сделать в их присутствии опись всего, что принадлежало ребенку.

Арман взял лист бумаги и перо, готовясь составить протокол этого маленького заседания.

Чемодан открыли ключом, который оказался у Ванды; в нем лежали детские и женские платья из тончайшей кисеи и батиста, ребозо 8 из дорогих кружев и белая китайского крепа шаль, вся расшитая золотом. Во всех этих нарядах были завернуты коробочки с драгоценными вещами: кольцами, браслетами, серьгами, ожерельями и великолепная нитка бриллиантов.

Все эти вещи представляли ценность по крайней мере в пятьдесят тысяч пиастров. В числе этих коробочек была одна, в которой находился портрет на слоновой кости молодой женщины изумительной красоты. Ее сходство с Вандой было поразительное, под портретом стояла следующая подпись: «Люс. 1857».

Когда графиня показала портрет Ванде, то бедный ребенок покрыл его поцелуями и закричал, заливаясь слезами:

— Мама! Мама! Моя дорогая мама!

Сомнений не могло быть, это был портрет ее матери.

Портрет был украшен тремя рядами жемчуга; у девочки в ушах были два великолепных бриллианта; все доказывало, что она принадлежит к богатой семье; наконец, на дне чемодана в портфеле и в большом кошельке, было найдено золота и ценных бумаг на 150 000 долларов.

Стало быть, Ванда была богата, даже очень богата, но, к несчастью, нигде не нашли никаких указаний на судьбу ее семейства.

Все присутствовавшие подписали опись найденных вещей. Укладывая обратно ценные бумаги в бумажник, графиня вдруг вздрогнула; на обороте одного векселя она прочитала следующую подпись: «Pablo Alacuesta». Стало быть, фамилия девочки была «Алакеста», так как она сама говорила, что ее отца звали дон Пабло.

Было уже четыре часа, пора было продолжать путь. Лошадей опять оседлали, навьючили, и маленький отряд тронулся в путь в том же порядке, как и утром, только Ванда на своей Жагуарите ехала между графиней и ее сыном.

Дорогой девочка окончила прерванный рассказ.

Донна Люс велела ей стать возле лошади и ждать, а сама бегом пустилась назад в дом, Она вскоре вернулась, неся с собой чемоданчик и пистолеты, которые она приторочила к седлу, а затем, сев на лошадь и посадив перед собой Ванду, прижала ее к себе, сказав:

— Не кричи, не плачь, Ванда! Нас ищут, нас хотят убить!

Девочка задрожала и спросила:

— Куда это мы едем?

— К папе, — ответила донна Люс.

Они помчались во весь опор.

Несколько выстрелов раздалось им вслед, но ничто не остановило их бешеной скачки.

На рассвете они остановились в пустыне. Донна Люс была ранена в нескольких местах и хотя раны не были опасны, но она потеряла много крови.

Она кое-как перевязала раны и, дав лошади отдохнуть, продолжала путь. Мать с дочерью таким образом ехали несколько дней. Раны донны Люс зажили, но со дня на день она становилась слабее. Она часто плакала и прижимала к себе дочь с такими порывами страсти и отчаяния, что пугала бедную девочку.

Раз утром она не смогла встать. Силы совсем оставили ее, лицо сделалось точно восковое, она говорила очень тихо и с большим трудом.

— Дитя мое, — сказала она дрожащей и плачущей девочке, — я тебя оставлю тут одну в пустыне, покинутую всеми. Не бойся, доверься Жагуарите, она тебя довезет до поселения. Бог тебя не оставит, а я его на том свете буду так усердно молить, что он над тобой сжалится. Поцелуй меня… еще… еще… Да хранит тебя Бог!

Ребенок, обезумевший от горя, прижался к матери, покрывал поцелуями ее лицо и руки… Вдруг донна Люс дико вскрикнула, с ней сделались судороги, затем она как бы успокоилась и, вытянувшись, осталась недвижима, открытые глаза были уже безжизненны… она умерла!

Несчастная девочка выбилась из сил, стараясь ее разбудить. Наконец она поняла, что мама умерла, и лишилась чувств.

Когда она пришла в себя, она долго плакала и молилась возле окоченевшего тела своей бедной матери. Потом, не будучи в силах вырыть яму, она собрала листьев, веток, травы и покрыла тщательно тело умершей. Она весь день и всю ночь пробыла возле покойницы, молясь и плача; на другой день, повинуясь последней воле, выраженной матерью, она села на Жагуариту, и вот уже пятый день ехала одна по индейской территории, доверяясь инстинкту своей лошадки. Наконец, Богу угодно было привести к ней Армана и спасти ее от страшного одиночества.

ГЛАВА VI

По сведениям, переданным Вандой, трудно было отыскать ее отца. Кто был этот Пабло Алакеста? Графиня поняла, что всякие поиски отца Ванды были бы тщетны, и она решила оставить у себя ребенка как присланную Богом дочь. Девочка была чрезвычайно милой, умной и ласковой, и графиня привязалась к ней искренно.

Постепенно путешествие близилось к концу, по некоторым признакам уже чувствовалось, что до людей недалеко.

Было пять часов вечера, солнце бросало косые лучи на путешественников. Воздух стоял удушливый. Маленький караван продвигался медленно и с трудом по выгоревшей траве.

По временам слышались вдали какие-то зловещие раскаты и необъяснимый гул, которые возбуждали в путешественниках тревогу.

Оба воина команчи, всегда невозмутимые, на этот раз выказывали непривычное беспокойство. Несколько раз они припадали ухом к земле, тщательно прислушиваясь к этому непонятному гулу, и поднимались с озабоченным видом.

Наконец один из них дотронулся до плеча Шарбона и сообщил ему, что за ними гонятся враги и что следует ехать как можно скорее, чтобы укрыться от грозящей опасности. Шарбон пожелал узнать, какого рода опасность им грозит, но краснокожие со свойственной их племени сдержанностью ограничились тем, что указали на отдаленную возвышенность и сказали:

— Там безопасно, а здесь опасно. Ехать надо туда скоро, скоро.

Шарбон передал эти слова графине, и весь отряд пустился вскачь в указанном направлении. Лошади, мулы, будто тоже чуя опасность, старались изо всех сил, так что они вмиг достигли возвышенности. Едва они остановились, как по приказанию, данному краснокожими, все люди спешились, ухватились за топоры и стали срубать деревья вокруг себя на большом расстоянии.

Они работали с таким усердием, что менее чем за час навалили такую массу деревьев вокруг избранного ими места, что к ним доехать было бы невозможно, и в случае нападения они могли долго защищаться за этим импровизированным валом.

Со стороны реки возвышенность спускалась совершенно отвесно. Тут нападение было немыслимо. Оба краснокожих перекинулись двумя-тремя словами на своем наречии и, пролезая с необыкновенной ловкостью сквозь кучу наваленных деревьев, выползли наружу, и стали с двух противоположных сторон срывать всю траву на пространстве пятидесяти или шестидесяти шагов вокруг ограждавшего их вала.

Сложив всю траву в кучки, они ее зажгли; вскоре огненные полоски забегали от этих маленьких костров по сухой траве и, спустя четверть часа, все видимое пространство прерии было покрыто морем огня. Возвышенность, на которой наши путешественники укрепились, приняла вид островка среди огненного моря.

Солнце село, и густой мрак заменил дневной свет.

Пожар, поглотивший все по соседству, освещал еще дальний небосклон.

— Объясните ли вы мне, господин Шарбон, что все это должно означать? — спросила его графиня. — Признаться, я ровно ничего не понимаю.