Она все еще была без чувств. Красавица и Антинапоэль вошли в комнату.

– Бедная девушка! – прошептал индеец. Красавица взглянула на него с притворным удивлением.

– Я не узнаю вас, вождь, – сказала она с сардонической улыбкой, – Боже мой! До какой степени любовь изменяет человека! Как? Антинагюэль, самый неустрашимый воин четырех уталь-манусов Арокании, жалеет об участи этой дрянной девчонки! Прости, Господи! Вы кажется готовы расплакаться как баба!

Вождь печально покачал головой.

– Да, – сказал он, смотря на молодую девушку с мрачным видом, – сестра моя права; я сам не узнаю себя! О! – прибавил он тоном, исполненным горечи. – Точно, возможно ли, чтобы я, Антинагюэль, которому инки сделали столько зла, был таков? Какова же сила этого непонятного чувства, которого я до сих пор не знал, если она заставляет меня сделать низость? Эта женщина из проклятой породы: она принадлежит человеку, предки которого несколько веков были палачами моих предков; эта женщина здесь передо мной, в моей власти; я могу отомстить ей, насытить ненависть, которая меня пожирает, заставить ее терпеть самые жестокие мучения!.. И я не смею!.. Нет, я не смею!..

Эти последние слова токи произнес таким страстным и вместе ужасным голосом, что они походили на рев пантеры, попавшейся в капкан; в них было что-то, приводившее в ужас и леденившее сердце.

Красавица смотрела на Антинагюэля со страхом и восторгом; страсть его, походившая на страсть хищного зверя, трогала ее и интересовала, если можно так выразиться; она понимала все, что было свирепого и сладострастного в любви дикаря, который до сих пор считал единственными своими радостями битву, пролитую кровь и хрипенье своих жертв.

Красавица с любопытством смотрела на этого побежденного Титана, который стыдился своего унижения, напрасно боролся со всемогущей силой чувства, овладевшего им, и наконец с яростью принужден был признаться в своем поражении. Это зрелище было для нее исполнено прелести и неожиданности.

– Брат мой, верно, очень любит эту женщину? – спросила она кротким и вкрадчивым голосом.

Антинагюэль взглянул на нее, как бы пробудившись ото сна и сжав ей руку, так что чуть было не раздавил ее, вскричал запальчиво:

– Люблю ли я ее! Люблю ли я ее... пусть слушает моя сестра: когда отец мой умирал и ежеминутно готов был отправиться в блаженные долины охотиться со справедливыми воинами, он призвал меня и, приложив губы к моему уху, потому что жизнь уже угасала в нем (он едва мог говорить), открыл мне прерывающимся голосом несчастия нашего рода:

«Сын мой, – говорил он, – ты последний из нашего рода; дон Тадео де Леон последний из своего; после прибытия бледнолицых в наш край, фамилия этого человека находилась везде, во всех обстоятельствах, в борьбе с нашей; дон Тадео должен умереть, чтобы его проклятый род исчез с поверхности земли, а наш опять возвратил свою силу и блеск. Клянись мне убить этого человека, которого я никогда не мог настигнуть! Хорошо! – прибавил он, когда я дал клятву исполнить его волю. – Пил-лиан любит детей, повинующихся отцу; пусть сын мой сядет на свою лучшую лошадь и отправится отыскивать врага; пусть он убьет этого врага и сожжет труп его на моей могиле, чтобы я мог радоваться в другой жизни».

– По знаку моего отца, приказавшего мне ехать, я, не возражая, оседлал мою лучшую лошадь и приехал в город, называемый Сантьяго; я имел намерение убить моего врага, все равно где бы он мне ни попался; я хотел исполнить волю моего отца.

– Что ж далее? – спросила Красавица, видя, что Антинагюэль вдруг остановился.

– Далее, – отвечал токи глухим голосом, – неожиданно я увидал эту женщину, забыл все, клятвы, ненависть, мщение, чтобы думать только о любви к ней, и враг мой еще жив до сих пор.

Красавица бросила на него презрительный взгляд; Антинагюэль не приметил его и продолжал:

– В один день эта женщина нашла меня обливающимся кровью, умирающим, валяющимся во рву на дороге; она велела своим слугам поднять меня и перенести в ее каменное жилище; три луны просидела она у моего изголовья, принуждая удалиться смерть, которая готова была взять меня.

– А когда брат мой выздоровел, что же он сделал? – сказала Красавица.

– Когда я выздоровел, – отвечал Антинагюэль восторженно, – я убежал как раненый тигр, унося в своем сердце неизлечимую рану. Долго я боролся с самим собою, чтобы победить эту безумную страсть, все было бесполезно; два солнца тому назад, когда я уезжал из моей деревни, мать моя, которую я любил и уважал, хотела воспротивиться моему отъезду; она знала, что любовь влекла меня от нее, что я оставляю ее для того, чтобы увидеть эту женщину... моя мать...

– Ваша мать? – перебила куртизанка, едва переводя дух.

– Она упорно не хотела отпустить меня, и я безжалостно растоптал ее под копытами моей лошади! – вскричал токи задыхающимся голосом.

– О! – вскричала Красавица с ужасом, невольно отступив.

– Да, это ужасно, не правда ли? – сказал токи. – Убить свою мать!.. Убить ее из-за женщины проклятого рода! О! – прибавил он с ужасным хохотом. – Будет ли теперь сестра моя спрашивать меня, люблю ли я эту женщину?.. Для нее... для того, чтобы видеть или слышать одно из тех ласковых слов, которые она, ухаживая за мною, говорила мне своим голосом, сладостным и гармоническим как пение птицы, или только видеть ее улыбку, ту, которой она улыбалась прежде, я с радостью пожертвую самыми священными интересами моей родины, погружусь в кровь самых дорогих моих друзей... ничто не остановит меня...

Пока токи говорил таким образом, Красавица, слушая его, глубоко размышляла; когда он замолчал, она сказала ему:

– Я вижу, что брат мой действительно любит эту женщину; пусть же он простит меня; я думала, что он чувствует к ней одну из тех мимолетных прихотей, которые родятся при восходе и умирают при закате солнца; я ошиблась, но сумею загладить мою вину.

– Что хочет сказать моя сестра?

– Я хочу сказать, что если бы я знала страсть моего брата, я не заставила бы эту девушку так страдать.

– Бедное дитя! – прошептал индеец со вздохом. Красавица иронически улыбнулась.

– О! Брат мой еще не знает бледнолицых женщин, – сказала она, – это ехидны: сколько ни дави их, они все-таки приподнимутся, чтобы ужалить в пятку того, кто поставил на них свою ногу. Впрочем, со страстью не рассуждают, а то я сказала бы моему брату: благодарите меня, потому что, убив эту женщину, я избавила бы вас от ужасных горестей; эта женщина никогда не полюбит вас! Чем более вы будете смиряться перед нею, тем более она будет холодна, надменна и презрительна перед вами.

Антинагюэль сделал нетерпеливое движение.

– Но, – продолжала донна Мария, – брат мой любит, и я отдам ему эту женщину; через час я отдам ее, если не совсем выздоровевшую, то, по крайней мере, вне всякой опасности, отдам, не ожидая исполнения обещания, которое он дал мне; я предоставлю ему свободу располагать ею как ему вздумается.

– О! Если моя сестра сделает это, – вскричал Антинагюэль, упоенный радостью, – я буду ее невольником!

Донна Мария улыбнулась с неописанным выражением; она достигла своей цели.

– Я это сделаю, – сказала она, – только время уходит, мы не можем оставаться здесь долее; нас ждет важное дело, брат мой, верно, позабыл о ней.

Антинагюэль бросил на Красавицу подозрительный взгляд.

– Я ничего не забыл, – сказал он, – друг моей сестры будет освобожден, если бы мне пришлось для этого потерять тысячи воинов.

– Хорошо! Брат мой успеет.

– Только я поеду не прежде, как девушка с лазоревыми глазами опомнится.

– Пусть мой брат поторопится дать приказание к отъезду, потому что через десять минут этот слабый ребенок будет в таком состоянии, как он желает.

– Хорошо, – сказал Антинагюэль, – через десять минут я буду здесь.

Он вышел из комнаты торопливыми шагами. Оставшись одна, Красавица встала на колени перед молодой девушкой, освободила ее от веревок, вымыла лицо свежей водой, приподняла волосы и старательно перевязала рану на лбу.