Оба вождя удалились. Через несколько минут индейцы распивали водку, привезенную ульменом. Опьянение уже начало овладевать ими.

Донна Розарио сначала не знала, что значит это послание, которое явилось к ней таким неожиданным образом; она взглянула на отца, как бы спрашивая у него совета.

– Читай, моя Розарита, – кротко сказал дон Тадео, – в нашем положении что можем мы узнать, кроме приятного известия?

Молодая девушка с трепетом развернула записку и прочла ее с тайной радостью; сердце уже открыло ей имя ее анонимного корреспондента. В ней заключались только слова довольно лаконические, но вызвавшие однако ж улыбку на губах бедного ребенка. В шестнадцать лет надежда легко входит в сердце!

«Ободритесь, мы все приготовляем, чтобы спасти вас».

Прочтя эти слова, молодая девушка отдала записку своему отцу, говоря ему своим мелодическим голосом:

– Кто такой этот друг, бодрствующий над нами? Что может он сделать? Увы! Только одно чудо может спасти нас!

Дон Тадео в свою очередь внимательно прочел записку, потом отвечал дочери голосом нежным, но несколько строгим:

– Зачем сомневаться в бесконечном милосердии Бога, дочь моя? Разве наша участь не в Его руках? Неблагодарное дитя, разве ты забыла наших двух добрых французов?

Молодая девушка улыбнулась сквозь слезы и, грациозно наклонившись к отцу, запечатлела горячий поцелуй на челе его. Красавица не могла удержать ревнивого движения при этой ласке, в которой она не имела своей доли, но надежда на то, что дочь ее скоро будет свободна, сделала ее счастливой и заставила забыть еще раз равнодушие и отвращение, которые невольно выказывала ей донна Розарио; бедная девушка не могла забыть, что ей она была обязана всеми своими несчастиями.

Между тем индейцы все пили. Меха быстро опорожнялись. Многие из окасов уже спали, совершенно опьяневшие. Трангуаль Ланек и Антинагюэль одни еще пили. Наконец глаза токи закрылись против его воли; он уронил свою роговую чашку, прошептал несколько прерывистых слов и опрокинулся назад. Он уснул.

Трангуаль Ланек подождал несколько минут и внимательно осмотрел лагерь, в котором не спали только пленники и он; потом, убедившись, что Черные Змеи действительно попались в сети, которые он расставил им, он встал с осторожностью, сделал знак ободрения пленникам, которые устремили на него вопросительные взоры, и с быстротой оленя, преследуемого охотниками, исчез в лесу.

– Враг это или друг? – с беспокойством прошептала Красавица.

– О! Я давно знаю этого человека, – отвечал дон Тадео, бросив взгляд на дочь, – у него благородное сердце! Он предан друзьям нашим и телом и душой.

Улыбка счастья скользнула по губам донны Розарио.

ГЛАВА LXXXV

Ураган

Луи не мог удержать себя. Вместо того, чтобы ждать, он уговорил Валентина и Курумиллу следовать за ним. Все трое подползли через кустарник и тростник на двадцать шагов от лагеря индейцев, так что Трангуаль Ланек почти немедленно встретился с ними.

– Ну? – спросил с беспокойством граф.

– Все хорошо, пойдемте.

Вождь тотчас проводил своих друзей к пленникам. При виде этих четырех человек улыбка невыразимо – приятная осветила очаровательное личико донны Розарио. Она готова была вскрикнуть от радости, но удержалась из осторожности. Дон Тадео встал и, твердыми шагами подойдя к своим избавителям, с жаром поблагодарил их.

– Кабальеро, – сказал граф, который был как на горячих угольях, – поспешим; эти люди скоро проснутся; постараемся как можно далее удалиться от них.

– Да, – прибавил Валентин, – если они нас застигнут здесь, придется драться, а нас немного.

Дон Тадео понял справедливость этого замечания. Трангуаль Ланек и Курумилла отвязали лошадей пленников, которые паслись вместе с лошадьми окасов. Дон Тадео и молодая девушка сели в седла. Красавица, которой никто не занимался, вскочила на лошадь и приготовилась ехать позади дочери с кинжалом в руке. Если бы Валентин не опасался доноса со стороны этой женщины, он заставил бы ее остаться; он не знал, что случилось и какая перемена совершилась в ней в несколько дней.

Маленькая кавалькада удалилась без всякой помехи и направилась к гроту, в котором были оставлены лошади французов и их двух товарищей. Как только приехали, Валентин сделал знак своим друзьям остановиться.

– Вы можете отдохнуть здесь недолго, – сказал он, – ночь темна, а через несколько часов мы опять пустимся в путь. Вы найдете в этом гроте две постели из листьев, на которых я убеждаю вас отдохнуть, потому что вам предстоит тяжелый путь.

Эти слова, сказанные с бесцеремонностью, свойственной парижанину, вызвали веселую улыбку у чилийцев. Когда они бросились на листья, наваленные в углу грота, граф позвал собаку, которая тотчас подбежала к нему.

– Слушай, что я прикажу тебе; Цезарь, – сказал он ему, – ты видишь эту молодую девушку, не так ли, моя добрая собака? Ну! Я поручаю ее тебе, слышишь, Цезарь? Ты должен беречь ее и отвечать мне за нее.

Цезарь выслушал своего господина, смотря на него своими умными глазами и тихо вертя хвостом, потом лег у ног молодой девушки и начал лизать ей руки. Донна Розарио обняла огромную голову водолаза и поцеловала ее несколько раз, улыбаясь графу. Тот покраснел до ушей и вышел из грота, шатаясь, как пьяный. Счастье сводило его с ума.

Он бросился на землю, чтобы на свободе насладиться радостью, которая овладела его сердцем. Он не приметил Валентина, который, прислонившись к дереву, следил за ним печальным взором. Валентин также любил донну Розарио!

Внезапный переворот совершился в его мыслях; случай в одну минуту перевернул его жизнь, до сих пор столь беззаботную, открыв ему вдруг силу чувства, которое по его прежнему мнению можно было легко обуздать. С самого рождения занятый тяжелым трудом, принужденный зарабатывать каждый день насущный кусок хлеба, Валентин достиг двадцати пяти лет, а сердце его ни разу не трепетало при мысли о любви, и душа еще не раскрылась для тех сладостных ощущений, которые занимают столько места в жизни мужчины.

Он был вечно в борьбе с нищетой, вечно подчинялся требованиям своего положения и жил с людьми, столь, же несведущими как и он в жизни сердца; единственным лучом, осветившим душу его блестящими отблесками, была его дружба к Луи, дружба, принявшая у него грандиозные размеры страсти. Его любящее сердце чувствовало потребность в самоотвержении; потому он предался дружбе с каким-то неистовством. С наивностью девственных натур, он убедил себя, что Господь поручил ему сделать счастливым его друга, и что если Он позволит ему спасти его жизнь, то вероятно затем, чтобы потом постоянно заботиться о его счастье; словом, Луи принадлежал ему, составлял часть его существа.

Увидев донну Розарио, Валентин впервые узнал любовь, он понял, что кроме живого и сильного чувства дружбы в его сердце было место для другого чувства, не менее живого и не менее сильного. Это совершенное неведение страстей должно было предать его беззащитным первому удару любви; так и случилось. Валентин был уже без ума от молодой девушки, но все еще старался прочесть в своем сердце и отдать себе отчет в странном волнении, которое он испытывал при одном взгляде на донну Розарио.

Прислонившись к дереву, устремив глаза на грот, порывисто дыша, он припоминал малейшие обстоятельства своей встречи с молодой девушкой; их поездку через лес, слова, которые она ему говорила, и улыбался при воспоминании об этих восхитительных часах, не подозревая опасности подобных воспоминаний и нового чувства, родившегося в его душе, потому что ему все более и более нравилась мысль, что донна Розарио когда-нибудь сделается женою его молочного брата.

Два часа протекло таким образом; но погруженный в свои мысли, Валентин не замечал этого; ему казалось, что он стоит тут несколько минут, как вдруг Трангуаль Ланек и Курумилла явились перед ним.

– Верно брат наш спит очень глубоко, если не видит нас? – сказал Курумилла.