Дон Грегорио Перальта закрывал ему путь с моря, дон Тадео со стороны Ароко, а Фуэнтес защищал горы и Биобио.

Марши и контр-марши, посредством которых дон Тадео достиг этого результата, продолжались недели две, но во все это время происходили только легкие стычки на аванпостах, а серьезной битвы не было. Дон Тадео хотел нанести сильный удар и кончить войну одним сражением.

Наконец в один день ароканы и чилийцы сошлись так, что воины обеих армий находились друг от друга на ружейный выстрел. Сражение должно было непременно произойти на другой же день.

Дон Тадео заперся в своей палатке с доном Грегорио Перальта, Фуэнтесом и другими генералами своего штаба и отдавал им последние приказания, как вдруг послышался звук труб. Чилийцы тотчас отвечали; в палатку вошел адъютант и доложил, что великий токи ароканов просит свидания с главнокомандующим чилийской армии.

– Не соглашайтесь, дон Тадео, – сказал генерал Фуэнтес, старый солдат в войне за независимость, который терпеть не мог индейцев, – эти демоны наверно придумали какую-нибудь хитрость.

– Я не разделяю вашего мнения, генерал, – отвечал диктатор, – как вождь, я должен стараться насколько возможно, не допустить пролития крови; это мой долг и я его не нарушу; впрочем, так как человеколюбие не исключает осторожности, я не мешаю вам принять меры, которые вам покажутся необходимыми, чтобы обеспечить нашу безопасность.

– Если бы вы и захотели нам помешать, мы все-таки приняли бы предосторожности, даже против вашей воли, – сказал дон Грегорио угрюмым тоном.

И он вышел, пожимая плечами.

Место, выбранное для совещания, была небольшая возвышенность, как раз между двумя лагерями. Чилийские и ароканские знамена были воткнуты в двадцати шагах одно от другого; с одной стороны этих знамен встали сорок окасских копьеносцев, а с другой такое же число чилийских солдат, вооруженных ружьями.

Когда были приняты различные предосторожности, дон Тадео с двумя адъютантами подошел к Антинапоэлю, который шел к нему навстречу с двумя ульменами.

Дойдя до знамен, оба вождя приказали офицерам остановиться и сошлись на некотором расстоянии от своих солдат. Оба они рассматривали друг друга с минуту, не говоря ни слова. Антинагюэль первый прервал молчание:

– Окасы знают и уважают моего отца, – сказал он, вежливо кланяясь, – им известно, что он добр и любит своих индейских детей; между ним и его сыновьями поднялась туча; неужели невозможно разогнать ее, неужели непременно нужно, чтобы кровь двух великих народов потекла как вода из-за одного недоразумения? Пусть отвечает мой отец.

– Вождь, – сказал дон Тадео, – белые всегда покровительствовали индейцам; часто они давали им оружие для защиты, хлеб для пищи и теплую одежду для зимы, когда снег, падающий с неба хлопьями, мешает солнцу нагревать землю; но ароканы неблагодарны; когда пройдет несчастье, они забывают оказанную услугу: зачем теперь они подняли оружие против белых? Разве белые их оскорбили, отняли от них скот и вытоптали их поля? Нет! Ароканы обманщики. Месяц тому назад в окрестностях Вальдивии токи, с которым я говорю теперь, торжественно возобновил мирный договор, который в тот же день нарушил изменой. Пусть вождь отвечает; я готов выслушать что он мне скажет в свою защиту.

– Вождь не будет защищаться, – почтительно сказал Антинагюэль, – он сознает все свои вины, он готов принять условия, какие его бледнолицему отцу угодно будет предложить ему, если только эти условия не помрачат его чести.

– Скажите мне сначала, какие условия вы предлагаете мне, вождь, я посмотрю – справедливы ли они, и должен ли я принять их, или моя обязанность принудит меня предложить вам другие.

Антинагюэль колебался.

– Отец мой, – сказал он вкрадчивым голосом, – знает, что его индейские сыновья несведущи и легковерны; к ним явился великий вождь белых и предложил им огромные области, большой грабеж и белых женщин в жены, если ароканы согласятся защищать его интересы и возвратить ему власть, которую он потерял. Индейцы – дети; они поддались прельщениям этого человека, который их обманывал, и восстали, чтобы поддерживать неправое дело.

– Что же далее? – спросил дон Тадео.

– Индейцы, – продолжал Антинагюэль, – готовы, если отец мой желает, выдать ему этого человека, который употребил во зло их легковерие и увлек их на край пропасти; пусть говорит отец мой.

Дон Тадео с трудом удержался от движения отвращения при этом гнусном предложении.

– Вождь, – отвечал он с дурно обуздываемым негодованием, – разве такие предложения должны вы делать мне? Как! Вы хотите загладить вашу измену еще другой, более ужасной? Этот человек злодей, заслуживающий смерти, и если он попадется в наши руки, его немедленно расстреляют, но этот человек искал убежища под вашей кровлей, а права гостеприимства священны даже у окасов; выдать вашего гостя, человека, который спал в вашем доме, – как бы ни был он виновен – значит сделать низость, которую ваш народ не загладит ничем. Ароканы народ благородный, незнающий измены: никто из ваших соотечественников не мог внушить вам подобной гнусности; вы, вождь, вы один задумали это.

Антинагюэль нахмурил брови и бросил свирепый взгляд на дона Тадео, который гордо и спокойно стоял перед ним, но тотчас же, возвратив индейское бесстрастие, сказал сладкоречивым тоном:

– Я виноват, пусть отец мой простит мне; я жду условий, которые он заблагорассудит предложить мне.

– Вот эти условия: ароканская армия положит оружие; две женщины, находящиеся в вашем лагере, будут мне выданы сегодня же, а в залог прочного мира великий токи и двенадцать главных апо-ульменов, выбранных в четырех уталь-мапусах, останутся аманатами в Сантьяго до тех пор, пока я сочту нужным отпустить их.

Презрительная улыбка сжала тонкие губы Антинагюэля.

– Отец мой не хочет предложить нам менее жестоких условий? – спросил он.

– Нет, – с твердостью отвечал дон Тадео, – это единственное условие, которое вы получите от меня.

Токи выпрямился.

– Нас десять тысяч человек, решившихся умереть; отец мой не должен доводить нас до отчаяния, – сказал он мрачным голосом.

– Завтра эта армия падет под ударами моих солдат, как колос под серпом жнеца; она рассеется как сухие листья, уносимые осенним ветром.

– Послушай же, ты, предлагающий мне такие высокомерные условия, – вскричал Антинагюэль, засунув правую руку за пазуху, – знаешь ли ты кто я, который дозволил себе на миг унизиться перед тобой и которого ты в твоей безумной гордости затоптал ногами, как ползающую собаку?

– Какое мне дело! Я удаляюсь; я не должен вас слушать.

– Слушай же... я правнук токи Кадегуаля, нас разделяет наследственная ненависть; я поклялся, что убью тебя, собака, кролик, вор!

И с движением быстрее мысли, Антинагюэль вынул спрятанную руку и поразил дона Тадео ударом кинжала прямо в грудь.

Но рука убийцы была сжата железными мускулами Короля Мрака, и оружие разбилось как стекло о кирасу, которую дон Тадео, боясь измены, надел под свою одежду. Рука токи опустилась без сил. Солдаты, бывшие свидетелями погибели, которой подвергался диктатор, поспешно подбежали. Дон Тадео остановил их знаком.

– Не стреляйте, – сказал он, – этот негодяй довольно наказан тем, что его гнусное намерение не удалось и что он наконец снял с себя личину передо мною. Ступай, убийца, – прибавил он с презрением, – воротись скрыть твой стыд среди твоих воинов, твои предки ненавидели моих предков, но это были храбрые солдаты, а ты их выродившийся сын. Я не удостаиваю тебя моей боязнью; ты слишком низок в моих глазах; оставляя тебе бесславную жизнь, я мщу сильнее, нежели мстил бы тогда, когда удостоил бы наказать тебя за твое вероломство. Удались, гадкая собака!

Не говоря ни слова более, дон Тадео повернулся к токи спиной и воротился со своей свитой в лагерь.

– О! – вскричал Антинагюэль, с бешенством топая ногами. – Не все еще кончено; завтра придет моя очередь!

И он воротился в свой лагерь в сильном гневе.