Настоятельница в сильном волнении села на свое место.

— Продолжайте, кабальеро, — сказала она.

— Опекун донны Аниты — так, кажется, зовут молодую девушку — или по подозрению, или по какой-нибудь другой причине написал вам вчера, чтобы вы приготовили ее обвенчаться с ним в самом непродолжительном времени, то есть через двадцать четыре часа; после получения этого рокового письма донна Анита погружена у глубокое отчаяние, которое еще увеличивает внезапный отъезд моей сестры, единственного друга, перед которым она может свободно изливать свое сердце; но вы, сударыня, так праведны и так добры, вам известно, что Господь может, по своему желанию, расстраивать злые планы и заменять горесть радостью. Не был ли у вас вчера дон Серапио де-ла-Ронда.

— Точно, этот сеньор посещал меня за несколько минут до того, как я получила роковое письмо, о котором вы упоминаете.

— Не сказал ли вам дон Серапио, оставляя вас, фразу: сообщите донне Аните, что о ней печется друг, что этот друг дал ей уже доказательство, какое участие он принимает в ее судьбе, и что в тот день, когда снова она увидит того францисканца, который у нее уже был, в тот день ее несчастья кончатся.

— Да, сеньор, дон Серапио произнес эти слова.

— Я прислан к вам не только им, но еще и другою особою — словом, ни более ни менее как президентом республики, не только увезти мою сестру, но и просить отпустить со мной донну Аниту, которая должна ехать с моей сестрой.

— Бог свидетель, сеньор, что я была бы рада исполнить ваше желание; к несчастью, это зависит не от меня. Донна Анита была мне поручена ее единственным родственником, который в то же время ей и опекун; и хотя он недостоин этого звания, и хотя мое сердце обливается кровью, отказывая вам, я должна и могу вручить донну Аниту только одному ему.

— Это возражение с вашей стороны, справедливость которого я сознаю, предвидели те особы, которые послали меня, и они придумали средство снять с вас всю ответственность. Отец мой, вручите госпоже настоятельнице ту бумагу, которую вы привезли.

Не говоря ни слова, дон Марсьяль вынул из кармана бланкет, отданный ему Валентином, и подал его настоятельнице.

— Это что такое? — спросила она.

— Это бумага, — отвечал француз, — бланкет президента республики: он приказывает вам передать донну Аниту мне.

— Я это вижу, — отвечала настоятельница печально, — к несчастью, этот бланкет, который везде имел бы силу закона, здесь бессилен: мы подчинены власти духовной и должны получать приказания от нее.

Тигреро украдкой бросил отчаянный взгляд на своего спутника, который все улыбался.

— Что же вам нужно? — спросил француз. — Для того, чтобы вы согласились отдать нам эту несчастную девушку?

— Увы, сеньор, не я отказываю вам, Бог мне свидетель, что я горячо желаю, чтобы она избавилась от своего гонителя.

— Я в этом убежден. Вот почему я и прошу вас сказать мне: чье позволение нужно вам для того, чтобы отдать ее мне?

— Я не могу позволить донне Аните оставить этот монастырь без приказания, подписанного мексиканским архиепископом, который один имеет право приказывать здесь и которому я обязана повиноваться.

— А если б у меня было это приказание, все ваши опасения прекратились бы?

— Все, сеньор.

— Вы без затруднения отпустили бы донну Аниту?

— Я сейчас передала бы ее вам, сеньор.

— Если так, передайте же ее, потому что я привез вам это приказание.

— Вы привезли его? — вскричала настоятельница, не скрывая своей радости.

— Вот оно, — отвечал банкир, вынимая из своего портфеля бумагу и подавая ее настоятельнице.

Она тотчас развернула и быстро пробежала ее глазами.

— О! Теперь, — сказала она, — донна Анита свободна, и я сейчас…

— Позвольте, — перебил Ралье, — вы все прочли в бумаге, которую я имел честь вам передать?

— Все.

— Когда так, прикажите молодым девушкам снять одежду послушниц и надеть светское платье. А так как их отъезд должен быть сохранен в тайне, прикажите, чтобы моя карета въехала в первый двор монастыря: я видел, что здесь недалеко бродят люди зловещей наружности, очень похожие на шпионов.

— Но что же я буду отвечать опекуну молодой девушки? Я должна его видеть сегодня же.

— Я это знаю. Выиграйте время, скажите, что донна Анита нездорова, что вам удалось заставить ее согласиться на этот брак, но с условием, что он будет отложен на сутки. Я вам советую говорить неправду, но она необходима, и я уверен, что Бог вас простит.

— О! Я с радостью беру на себя ответственность за эту ложь. Опекун донны Аниты не посмеет противиться такой короткой отсрочке… Но, когда пройдет это время, то есть через сорок восемь часов?

— Через сорок восемь часов? — вскричал француз мрачным голосом. -… Генерал Герреро не придет требовать руки донны Аниты.

Глава ХХIII

НА ДОРОГЕ

Все опасения настоятельницы были таким образом уничтожены одно за другим банкиром Ралье посредством двойных предписаний, которые он позаботился достать; надо было немедленно заняться отъездом пансионерок.

Настоятельница, понимавшая, как важно кончить все это поскорее, оставила гостей в приемной и сама пошла предупредить молодых девушек, отдав прежде приказание, чтобы карета въехала на первый двор монастыря.

В женской общине — мы это говорим без всякого сатирического намерения — ничто не может долго оставаться в секрете; и как только двое мужчин вошли в приемную настоятельницы, так слух об отъезде донны Елены и донны Аниты распространился между всеми с чрезвычайной быстротой. Кто распространил это известие — никто не мог бы этого сказать точно, однако все говорили об этом.

Молодые девушки, конечно, узнали первыми; сначала беспокойство их было велико, в особенности дрожала донна Анита, думая, что за ней приехали по приказанию ее опекуна и что францисканец, с которым разговаривала настоятельница, был выбран для того, чтобы обвенчать ее без отлагательства. Когда настоятельница, оставив гостей, вошла в келью донны Елены, она нашла обеих девушек в объятиях друг друга, заливавшихся слезами.

К счастью, недоразумение скоро разъяснилось, горе перешло в радость, когда настоятельница, расплакавшаяся вместе со своими пансионерками, объяснила им, что из этих двух незнакомцев, которых они так опасались, один был брат донны Елены, другой — тот францисканец, которого донна Анита уже имела случай видеть один раз, и что они приехали не для того, чтобы увеличить огорчение молодой девушки, а для того, чтобы избавить ее от тиранства, тяготевшего над ней.

Елена, узнав, что брат ее Антуан в монастыре, запрыгала от радости и развеяла последние опасения своей приятельницы, которая, как все несчастные, с жадностью ухватилась за эту новую надежду на спасение, которую вкладывали в ее сердце, когда она думала, что не имеет уже возможности избегнуть своей злой участи.

Настоятельница торопила их с приготовлениями к отъезду, помогла переменить костюм и, поцеловав несколько раз, проводила в приемную.

Чтобы избегнуть шума, когда молодые девушки будут оставлять монастырь, где все их обожали, настоятельнице пришла в голову хорошая мысль: запретить всем бернардинкам выходить из келий. Эта мера была очень благоразумна: не допустив прощания, она не допускала также криков и слез, шум которых мог быть услышан врагами.

Прощание было коротко, нельзя было терять ни минуты, молодые девушки опустили покрывала и вместе с настоятельницей сошли на монастырский двор.

Карета подъехала как можно ближе к монастырю, двор был совершенно пуст, только настоятельница и сестра-привратница с другой доверенной бернардинкой присутствовали при отъезде.

Француз открыл дверцу — записка, лежавшая на скамейке, бросилась ему в глаза, он схватил ее и сжал в руке. Поцеловав в последний раз добрую настоятельницу, молодые девушки сели в карету, дон Марсьяль с Антоаном Ралье поместились на передней скамейке, но банкир прежде сказал кучеру, то есть Курумилле, два индейских слова, на которые тот отвечал мрачной улыбкой. Потом, по знаку настоятельницы, ворота монастыря отворились, и карета, запряженная шестью лошаками, поскакала во весь опор.