Но ни один фильм не мог подготовить меня к тому, как все это повлияет на Пола и Джек. С Джек было хуже всего. Она всегда была мрачной, так что иногда я не могла понять, что она по-настоящему расстроена. Можно было сидеть с ней на одной кровати несколько минут, прежде чем заметить, что по ее лицу льются слезы. В тот год Джек впервые покрасила волосы. Это было нечто: одна половина - розовая, другая - оранжевая. Меня удивляло, что Джек пошла этой дорогой. Так… предсказуемо. Но ей было плевать, что она соответствует всем стереотипам. Ей всегда было плевать на чужое мнение. Настолько что, стоило ей заподозрить, будто учитель хорошо к ней относится, она тут же намеренно громко ругалась на уроке или заваливала тест. Я наблюдала это снова и снова, но после болезни мистера Харлоу все стало еще хуже.

С Полом все было проще - неуверенность и страх. Он никогда не боялся плакать или обниматься на людях, так что мне было чуть легче понять, каково ему пришлось.

Я видела, как месяцы гормональной терапии отца выворачивают Пола наизнанку, видела сползающую с его лица улыбку и пустой взгляд - известные симптомы душевной боли. В тот год я постоянно обнимала Пола и обнаружила, что, даже когда я пытаюсь его утешить, он обнимает меня в ответ так, как будто это меня нужно успокаивать.

В отличие от нас, Пола не взбодрили даже хорошие новости. Позже, когда Джек рядом не было, он сказал мне, что у него дурные предчувствия:

— Болезнь вернется снова.

Я была так поражена, что могла лишь произнести, как робот:

— Врачи говорят, что у него очень хорошие шансы.

— Знаю, но меня не отпускает чувство, что все повторится, и в самый неподходящий момент. В его день рождения, на свадьбе Джек, в Рождество. Это всегда случается ровно тогда, когда не может случиться.

Я так и не смогла представить себе, чтобы Джек согласилась на классическую брачную церемонию, но спорить с остальным было сложно. Мистер Харлоу узнал о своем диагнозе в самое неудачное время, как раз когда его повысили на работе, да еще и прямо перед Днем благодарения. Но разве для таких вещей вообще бывает подходящий момент? Когда может быть удобно сообщать дурные новости?

— Я никогда не хотел уезжать из Лексингтона, — говорил мне Пол. — Никогда не мечтал вырваться отсюда, как, наверно, положено мечтать в старшей школе. А теперь я точно знаю, что не уеду. Просто не могу.

Я была не согласна, но решила, что не имею права спорить.

А вот запретить Полу себя принижать я вполне могу. Так что я пристально смотрю на него, когда он не реагирует на мой упрек, и чуть сильнее пихаю его коленом.

— Преподаватели в тебя влюбятся, — говорю я, сжимая его ладонь в своей. — Ты же идеальный ученик. Внимательный. И вопросы задаешь.

— Глупые вопросы, ага. Что ты вообще такое говоришь? Плевать, что я плохо делаю задания и заваливаю все контрольные, если я умею очаровать преподавателя?

— Нет, но оценки вещь субъективная. Преподаватель может завысить тебе оценку, потому что ты ему нравишься.

— И откуда ты это знаешь?

— Я много чего знаю… — мой шепот задумывался как театральный, а вышел просто тревожным.

— Иногда ты меня просто дико пугаешь, — замечает Пол. — Хуже Джек, честное слово.

— Когда ты вырастешь и станешь автором комиксов, — начинаю я (Пол правда собирается им стать), — я куплю гору одноразовых телефонов и каждую неделю буду разыгрывать тебя. Буду выдумывать всякие дурацкие заказы. Ну и пару замогильных шепотков изображу.

— Жду с нетерпением!

Я сажусь на подушку, чувствуя себя скорее тряпичной куклой, чем семнадцатилетней кучей мяса и костей.

— Надо найти Джек, — произношу я.

Пол кивает, погружая нос в ковер:

— Ага, идем, поищем.

Он резко поднимается на ноги, протягивает мне руку, за которую я держалась, и тянет вверх так лихо, что я пролетаю несколько шагов по направлению к двери.

Джек находится быстро. Она уединилась на кухне и жует бутерброд с арахисовым маслом и медом. Рядом лежит второй такой же. У Пола сильная аллергия на арахис, и Харлоу предпочитают совсем не держать его дома, поэтому Джек постоянно съедает все мои запасы.

— О, моя слабость, — замечает Пол и прислоняется к холодильнику.

Я со скрипом пододвигаю табуретку, сажусь рядом с Джек и беру второй бутерброд. Откусываю, жую, глотаю.

— Прости, — говорю я наконец. — Ты делаешь кучу всего, и я это помню.

— Я знаю, что ты помнишь, — фыркает Джек. — Ты представила меня пушистым щенком?

Я стираю с нижней губы арахисовое масло:

— Пушистее некуда!

— Так, — говорит она, — я согласна с тем, как ты разделила обязанности. Я сделаю свою часть, и если тебе хочется накатать огромное сопливое послание Тейлор Мирс, всегда пожалуйста. Я просто… — Джек постукивает по краю тарелки и разворачивает ее на сорок пять градусов. — Я не хочу позволить этому всему разрушить мою жизнь. Искусство любит разрушать людям жизни. Тебе, может, и нормально, но история показывает, что величайшие творцы вели себя с близкими людьми, как полные сволочи. И Толстой не исключение. Я не собираюсь становиться такой. Я не собираюсь бросать семью, чтобы отправиться в русские поля и жить как крестьянин.

— Хорошо, что ты сказала, а то мне не дает спать по ночам загадка, а не сбежит ли Джек в Сибирь.

Я предпочитаю не заметить гадости в адрес моего любимого Лео, потому что мы сейчас не об этом.

Джек недовольно на меня смотрит. Я смотрю в ответ. Вот и помирились.

— И еще одно, — добавляю я. — Надо все обсудить с актерами. В следующее воскресенье мы снимаем всем составом. По-моему, идеально.

— Ставлю десять баксов, что Джордж уже написал свою речь для «Золотой тубы»! — отвечает Джек.

— Вы ненормальные! — стонет Пол. 

5

Сегодня мы с родителями обедаем втроем. Клавдия проводит время с Элли и Дженной и планирует все выходные праздновать и не объявляться дома. Я знаю, что это тяжело для папы. Не то чтобы он заводил любимчиков, у них с Клавдией просто особая духовная связь. Что забавно, ведь, по логике, он должен предпочитать меня. Я громко разговариваю и люблю театральные жесты, совсем как он, а Клавдия более сдержанная, как мама. Может быть, тут дело в том, что моя старшая сестра совсем другой человек, но при этом разделяет его интересы. Ей нравится готовить, а я не отвечу вам, зачем нужна шумовка. Она может часами обсуждать статистику баскетбольных матчей, а я буду орать во всю глотку во время «Мартовского безумия» или любого другого матча. Но не собираюсь заучивать, кто сколько раз подал, если игроки все равно на будущий год уйдут в следующую лигу. Клавдия хочет стать инженером, как папин отец, а у меня, конечно, с математикой нормально, но я предпочитаю театр, литературу и другие вещи, в которых не существует единственного верного ответа.

Семейные духовные связи, наверно, волновали бы меня сильнее, не будь я уверена, что мама-то больше любит меня. Не так, конечно, как у Стейнбека, просто выделяет меня чуть чаще. Быть может, большая часть всего этого - поблажки, которых никогда не было у Клавдии, улыбки и подмигивания - совершенно нормальна для младшего ребенка в семье. Быть может, дело в том, что я регулярно медитирую, а Клавдия в десятом классе во всеуслышание объявила, что она теперь атеист, а никакой не буддист. Все может быть.

Даже если бы я не уловила папиного настроения сразу, я бы увидела его по еде. Папа приготовил гуляш, а он готовит его только когда грустит. Воздух в столовой пропитан густым мясным духом, а папа раскладывает крупные, только что разрезанные клецки в тарелки с гуляшом.

На самом деле, мясной дух исходит только из папиной тарелки, потому что мы с мамой мясо не едим. Для нашей семьи это нормально: папа готовит на всех, причем делает им с Клавдией мясные блюда, а нам - вегетарианские. Обычно все довольны, но вегетарианский гуляш это грустно, потому что вся фишка в говядине.

Рецепт гуляша принадлежит бабушке Зеленке, поэтому мы едим его в том месте, где чаще всего бывает ее дух - в столовой, где рядами стоит фарфор с цветочным орнаментом и хрустальные бокалы. Все, что накопилось за полвека, с тех пор, как папины родители приехали из Праги в Лексингтон.