Мэрилл вселяет в меня надежду, сообщив, что сильная гроза прервала железнодорожное сообщение между Аушем и Адамой и грузы не поступают уже две недели. Он звонит на вокзал и получает подтверждение, что товары, скопившиеся на станции Ауш, скорее всего продолжат движение только через один-два дня.
Нет, моя счастливая звезда еще не погасла. Нужно положиться на удачу и отбросить пагубные сомнения, лишающие нас воли и энергии. Фортуна не улыбается старикам, ибо их прославленная мудрость зиждется на осторожности и нерешительности. Вера дает нам силу. Тот, кто никогда и ни при каких обстоятельствах не теряет веры, добивается своей цели. Credo quia absurdum[52], сказал кто-то из отцов церкви, и это глубокое изречение послужило пищей для размышлений многим великим мыслителям и ученым, например, Паскалю и Пастеру.
VII
Отель Глейза
Аддис-Абеба — странный город, утопающий в лишенной свежести зелени эвкалиптового леса. В ту пору, когда Менелик[53] основал город на равнине Филоа, покрытой то тиной, то пылью, в зависимости от времени года, Эфиопия еще хранила древние традиции, и ее столица привлекала своей первозданной дикостью. Сегодня плохо усвоенные плоды цивилизации и потуги на прогресс привели к тому, что Аддис-Абеба производит не просто гнетущее, а душераздирающее впечатление, как город, в котором умирает история древнего народа.
В наше время вульгарная испорченность вырождающегося Ближнего Востока, завезенная греческими и армянскими отбросами общества, проявляется здесь не с наивным цинизмом, присущим дикарю, а с бесстыжей наглостью освобожденного раба.
Поскольку никто из абиссинцев не утруждает себя работой, вся местная торговля сосредоточена в руках левантинцев, ежедневно прибывающих в Эфиопию по железной дороге. Полчища этих авантюристов в худшем смысле слова, отторгнутых своей родиной и гонимых отовсюду, обрушились на отсталую страну и были гостеприимно встречены народом, который оказался безоружным перед хитростью и вероломством чужаков, потакавших его слабостям и порокам. Захватчики заботились прежде всего о том, чтобы понравиться негусу или императрице, не гнушаясь никакими средствами ради завоевания высочайшего расположения.
Это немного напоминает тактику политических авантюристов, поднимающих на щит, пользуясь доверчивостью народа, миф о разнузданном золотом веке, где каждый сможет удовлетворить свои самые пагубные наклонности. Те, кто понимает необходимость соблюдать дисциплину во имя сохранения собственных прав, не поддаются на их уговоры. Но увы! Голос мыслящего меньшинства тонет в хоре толпы, получившей избирательное право.
Менелик, наделенный первобытным здравым смыслом, сумел ненадолго уберечь страну от тлетворного влияния, прогоняя тех, кто не приносил ей материальной пользы. После его смерти рой самозванцев снова принялся за дело, и сегодня Эфиопии больше не существует.
Тафари, вселявший на заре своей юности надежду в тех, кто любит древнюю Эфиопию, потерял под влиянием своих придворных льстецов чувство реальности. Вся та грязь, что благодаря усилиям старого епископа Жаросса лежала на дне его византийской души, поднялась на поверхность и замутила остатки и без того нечистой совести.
Сейчас в Аддис-Абебе два враждующих лагеря. Лагерь императрицы поддерживают старые абиссинцы, верные памяти покойного владыки Менелика, и часть франко-швейцарских торговцев, появившихся здесь в эпоху, когда путь по суше от моря отнимал два месяца. Эти пионеры — большей частью славные люди — с болью в сердце воспринимают постоянные промахи негуса, которого они считали своим воспитанником, и образуют касту, кое-как обороняясь от нашествия авантюристов, пригретых при дворе Тафари.
Я знаю некоторых сторонников императрицы: торговца мылом из Лиона папашу Труйе, основавшего здесь сорок лет назад примитивную фабрику. Он олицетворяет собой так называемого «среднего француза», скуповатого и нелепого, но честного человека, способного стойко сносить жизненные невзгоды. Люди его склада, открывшие Франции эфиопскую империю, оставили в этой стране добрый след. Они продемонстрировали императору еще одну черту французского характера: нерушимую верность данному слову и способность к бескорыстной дружбе.
Кроме того, я знаком со швейцарцем Эвале, — швейцарским вариантом папаши Труйе, — приехавшим осваивать леса, а также еще с одним французом папашей Савуре, который разорился на сельскохозяйственных подрядах, проложив другим дорогу.
Я рассчитываю найти у этих людей поддержку по прибытии в Аддис-Абебу.
Что касается противоположной стороны — партии Тафари, — то она собрала под свои знамена толпу чужеземных интриганов и мошенников, ринувшихся на штурм старой империи, как только была проложена железная дорога через горы.
Прибыв на вокзал, я сталкиваюсь с Глейзом. Кто это? — удивился читатель. Это имя еще не встречалось на страницах моего повествования, однако марселец Глейз до того типичен, что я упоминаю о нем, как о старом знакомом.
Он начинал в пору строительства железной дороги в скромной должности контролера. Глейз прославился своими бессчетными свадьбами с женщинами разного сорта, которые неизменно завершались трагикомическими разрывами. После окончания строительства он оставил службу и после долгих мытарств и серии крахов приобрел в Аддис-Абебе отель, к которому вскоре добавились дансинг, джаз, кинотеатр и множество других заведений, приводящих в негодование французского посла Госсена. Госсен не может примириться с тем, что марселец до такой степени оправдывает дурную репутацию французов в глазах иностранцев, завидующих нашему перевесу в области культуры.
Шутник Глейз вызывает снисхождение своим простодушием и непосредственностью, и ему охотно прощается то, что навеки погубило бы любого другого.
Тафари быстро понял, какую пользу он может извлечь из этого начисто лишенного совести человека, но отнюдь не мошенника, и удостоил его тех же милостей, что и любого из левантинцев.
Глейз хвастался своим кулинарным искусством и сумел создать себе такую славу, что ему была доверена организация всех приемов правителя, включая подготовку меню, заказ вин и размещение гостей.
Неподражаемый апломб, с которым он решает все официальные вопросы, заставил поверить в его знание светского этикета. Абиссинские сановники, учившиеся правилам хорошего тона в бытность мальчиками-рассыльными на железной дороге, не могут не восхищаться манерами марсельца. Что касается левантинских фаворитов, еще недавно торговавших земляными орехами, то они одобряют все действия церемониймейстера из страха, что их заподозрят в невежестве.
Глейз заботится также о гардеробе Его Высочества, отвечающем европейской моде.
Я познакомился с этим незаурядным типом в самом начале его карьеры и, несмотря на его болтливость, тривиальные шутки и постоянную ложь, испытываю к нему некоторую симпатию, ибо он не способен умышленно творить зло.
Завидев, как я выхожу из поезда, марселец бросается ко мне с распростертыми объятиями. Узнав о моем намерении остановиться в греческом отеле «Империал», излюбленном месте тихих людей и буржуазных семейств, он вырывает у меня из рук чемодан и разражается воплями:
— У Булолакиса! У этого старого шимпанзе! Только через мой труп! Вы будете жить у меня, «У Глейза», как все уважающие себя люди. Вы увидите, какой это роскошный отель! А какая у нас кухня! У Глейза живут на широкую ногу!
Как тут устоять? Мой чемодан уже уплывает вместе с носильщиком — негром в адмиральской фуражке, и людской поток несет нас к таможенной стойке. Глейз приветствует абиссинского таможенника своим трубным голосом, в котором звенит медью марсельский акцент, и мой чемодан в мгновенье ока проносится над головами ошалевших от толчеи пассажиров и минует пикет таможенников, ощупывающих без разбора бедолаг, лишенных столь высокого покровительства…