— Лолья, вы забываетесь.

— Вот как! Разве я говорю неправду?

— Я не говорю этого; но вы знаете, что я должна скрываться; вы знаете, до какой степени мой опекун ненавидит этого молодого человека.

Лолья Нера пожала плечами.

— Но девушка семнадцати лет, прекрасная собой, как вы, нинья, не может никого ненавидеть; ненависть — старческая страсть.

— Я не ненавижу дона Торрибио.

— Какое счастье! — сказала камеристка насмешливо.

— Ах! Если бы только это зависело от меня!

— От кого же это и зависит, как не от вас?

— Эх! Точно ты не знаешь, что я не смею выходить.

— Кроме как к обедне.

— Лолья!

— Нинья!

— Ты будто не понимаешь меня, на самом же деле отлично знаешь, что я хочу сказать.

— Да, я знаю дорогая Санта! Но знаю также и то, что молодость — весна жизни, время счастья, и что губы семнадцатилетней девушки должны раскрываться лишь для сладких звуков любви. Что нам за дело до ненависти, заговоров и разных несчастий?! Нам все улыбается, все радует нас и манит к счастью! Цветы благоухают только для нас! Для нас дует легкий ветерок сквозь деревья, сияет солнце на синем небе; для нас поют птички и светит луна на небесном звездном своде; и, ветерок, и солнце, и луна, и звезды, — все нашептывает нам на своем таинственном наречии эти четыре слова, решающие жизнь и счастье женщины: «люби и будь любима». А вы создаете себе химеры и мучаетесь, между тем счастье совсем близко от вас.

— Лолья, я вам приказываю замолчать!

— Хорошо, я буду молчать, нинья, если хотите, но это не помешает дону Торрибио позабыть, чем он рискует ради любви к вам. Он окружен врагами и страшными опасностями, но ему все нипочем, лишь бы увидеть вас на одно мгновение и сказать вам слово, которое, может быть, еще раз спасет вас.

— Ну? — проговорила она в волнении.

— Как! Вы не понимаете, в какой опасности находится этот человек ради вас? Не чувствуете, что его сердце принадлежит вам, что он любит вас?!

— Ах!.. Ты ошибаешься; он просто добр, он интересуется мной, так как видит, что я страдаю…

— О! Если бы это было возможно!

— Если хочешь ты говорить правду, Лолья: я знаю, что он любит меня, он сам сказал мне об этом. Но я боялась поверить такому счастью. Теперь же, я его чувствую, вот тут! — добавила Санта, приложив руку к сердцу, учащенные биения которого приподнимали ее грудь.

— А вы?

— Я горжусь, я счастлива!

— И только? — улыбнулась метиска.

— Ты хочешь, чтобы я сказала тебе? — проговорила донья Санта, сильно покраснев.

— Хочу, да, дорогая Санта!

— Ну, так знай же правду, зачем я буду скрывать от тебя: я тоже люблю его, я отдала бы жизнь мою за него.

Она заплакала; потом слезы перешли в сдержанные рыдания.

— Зачем плакать, бесценная Санта? — утешала ее Лолья Нера, осыпая нежными ласками, на которые способны одни женщины. — Ведь этой любви улыбаются сами ангелы! Когда вы почувствовали, что любите дона Торрибио?

— Я сама не знаю, мне кажется, что я всегда любила его. Когда я увидела его в первый раз на палубе корабля, такого гордого, спокойного, несмотря на ураган и бурю, ободряющего всех несчастных, столпившихся около него, я мгновенно узнала его; мое сердце переполнилось, по всему моему существу пробежала неведомая дрожь, и какой-то тайный голос сказал мне на ухо: «Это он!» Наши взгляды встретились. Я почувствовала, как от его взгляда точно что-то вспыхнуло в моем сердце, с той минуты и поняла, что принадлежу ему всецело, что он властелин мой и что только от него зависит мое счастье.

— А он, госпожа? — спросила Лолья спокойным тоном.

— Он не сказал мне ни одного слова, даже не сделал намека, хотя, мне кажется, сразу догадался о моей любви. Я чувствую, что он любит меня так же, как и я его; настоящая страсть не ошибается; у нее является своего рода предвидение: все понимается, все угадывается, когда любишь.

— Что может быть выше вашего счастья: любить и быть любимой?! Вы не можете жить один без другого, а вы не решаетесь… Ведь надо же предпринять что-либо относительно дона Торрибио? Вы отказываетесь от свидания с ним?

— Ах! Что мне делать! Лукас Мендес приказал, ты сама знаешь, почему, не…

— Извините, нинья, но теперь нечего думать ни о Лукасе Мендесе, ни об осторожности… Думайте о своей любви!

— Увы! — тихо проговорила девушка.

— Когда любишь, то не рассуждаешь, а действуешь. Войдите в его ужасное положение; подумайте, чему он подвергается ради того, чтобы увидеть вас и переговорить с вами, а вы еще колеблетесь!

— Ты, моя милая, очень интересуешься им, как я вижу.

— Еще бы, ведь он любит вас, а ваше равнодушие может довести его до отчаяния. Если вы не согласитесь на свидание с ним, то можете натолкнуть его на какой-нибудь роковой шаг и сами будете потом раскаиваться, так как вы одна будете виноваты.

— Ты неумолима!

— Что же вас останавливает?

— Невозможность.

— Невозможность чего, нинья?

— Этого свидания, точно ты не понимаешь!

— Я ничего не понимаю, нинья.

— Разве ты не знаешь, что я, так сказать, пленница в этом и доме, что я не смею выходить, не приняв всевозможные f предосторожности, и то только в церковь?

— Ну, так что же?

— Как, ты хочешь, чтобы я нарушила честное слово, и приняла бы дона Торрибио здесь, у себя?! Во первых, моя репутация будет потеряна, а главное, его могут узнать, а тогда мы оба погибли.

— Да я вовсе и не говорю, чтобы вы позволили ему придти сюда; но ведь вы ходите в церковь де-Мерсед, к шестичасовой обедне?

— Ты сама знаешь, что хожу, раз ты меня сопровождаешь туда каждый день.

— Ну, так слушайте. В такой ранний час почти все спят еще, не исключая и вашего опекуна, который будет себе спокойно почивать у себя во дворце; и нас никто не узнает, тем более, что мы, по обыкновению, укутаемся с головы до ног.

— Ну?

— Завтра вы пойдете к обедне, в шесть часов утра?

— Конечно, как всегда!

— Так хотите, я вам дам совет?

— Давай голубчик; если он хорош, я исполню его.

— Отлично; вот что я сделала бы на вашем месте: завтра я пошла бы к обедне, прослушала бы ее с усердием; по окончании же ее, вместо того чтобы выйти из церкви, вошла бы в исповедальню, да вот, например, хоть в ту, которая рядом с Богоматерью.

— Отчего же непременно в исповедальню, и именно в эту, а не в другую?

— Если вы еще не поняли, сеньорита, бесполезно и объяснять вам! — ответила девушка с насмешливой улыбкой.

Наступило короткое молчание, донья Санта покраснела как пион; по ее учащенному дыханию видно было, что в ней происходила сильная борьба.

— Ты демон, Лолья! — проговорила она наконец.

— Демон, который вас любит, дорогая нинья, и желает вам счастья.

Пробило полночь. Девушки расстались на ночь. Десять минут спустя Лолья Нера спала крепким сном; что же касается доньи Санты, то она, помолившись Богу, долго ворочалась с бока на бок и только к двум часам утра сомкнула глаза от усталости, с именем дона Торрибио на устах.

На следующий день все произошло так, как говорила Лолья Нера.

Прослушавши обедню, девушка, дрожа от страха, проскользнула в исповедальню, дверь которой камеристка открыла перед ней.

Через полчаса она вышла оттуда счастливая и улыбающаяся; ей удалось увидеться с своим возлюбленным и, несмотря на толстую стену, разделявшую их, они обменялись несколькими словами, столь дорогими для любящих сердец.

— Пойдем, — сказала она Лолье Нере отрывистым голосом, — о, как я счастлива! Я все расскажу тебе.

— Опустите вуаль, нинья! — ответила ей девушка. Донья Санта улыбнулась, тотчас же опустила вуаль, и обе девушки стали поспешно переходить площадь, столкнувшись почти лицом к лицу с доном Кристобалем Паломбо и Наранхой, которые так и не заметили их, упустив из-под самого носа.

Через пять минут молодой человек, переодетый в солдата, тоже вышел из церкви и на минуту остановился у одной из колонн; потом, взглянув многозначительным взглядом на дворец губернатора, усмехнулся и затем направился к реке большими шагами.