Удивленный тем, что вдруг стал так умен, господин X. не мог устоять перед искушением рассказать о том своим друзьям и знакомым: оно и не мудрено, ведь с непривычки это удивительно и забавно!

И вот из-за этой-то похвальбы он сам и провалил все дело.

Узнавшие об этой злобной шутке господина X. члены благотворительного общества поджидали негра. Когда тот явился, сияющий и разряженный, с улыбкой во весь рот, его вдруг подхватили под руки, заперли в дальней комнате и подвергли допросу.

Тот во всем признался. Никто не хотел причинить ему никакого зла, а потому, сняв с него показания, его отпустили с миром домой, незаметно выпроводив черным ходом за дверь.

Все это было сделано так ловко и так проворно, что, за исключением нескольких лиц, никто не узнал об этой постыдной истории.

Чтобы понять всю силу оскорбления, нанесенного этим появлением негра на празднике колонии не только французской колонии, но и присутствующему на празднестве императору, его августейшей супруге и всему двору, надо знать и

помнить, что Бразилия — страна, где еще существует рабство со всеми его предрассудками, где чернокожий ставится ниже всякого животного. Поэтому ввести негра в общество белых есть величайшее оскорбление, какое только можно себе представить по местным понятиям.

Несколько дней спустя я поехал в Сан-Кристобаль проститься с императором, который принял меня со своей обычной приветливостью и пытался было удержать еще на некоторое время в Рио. Видя, однако, что я все же намерен покинуть его столицу, он выразил сожаление по случаю моего отъезда; мы сердечно простились после того, как император дружески пожал мне руку и пожелал счастливого пути.

День моего отъезда из Рио был уже близок. Я захотел воспользоваться этими последними днями, чтобы осмотреть знаменитый магазин Notre—Dame—de—Paris. Это громаднейший торговый дом, не уступающий своими размерами, богатством и роскошью парижскому Лувру и Бон Марше; скажу одно, что главная входная дверь — двухстворчатая, зеркальная, и каждая отдельная половина представляет собой цельные стекла в пять футов высотой. Не буду говорить о дорогих картинах, прекрасных скульптурах и богатых коврах. Скажу только, что все купленное там — прекрасно и не дорого.

Вообще впечатление, произведенное на меня Бразилией, прекрасно. Большинство французских путешественников были несправедливы к этой прекрасной стране, которая неоспоримо идет впереди всех других стран Южной Америки по пути прогресса.

Однажды поутру, часов около десяти, ко мне пришли мои добрые друзья Делор и Виктор, редакторы «Бразильского курьера» и «GazettadeNoticias».

— Какими судьбами? Вы, конечно, позавтракаете со мной? — спросил я у них.

— Нет, милый друг, — ответили они. — Мы к вам официально.

— Хм! Что это значит?

— Это значит, что я прошу вас обедать у меня, — важно произнес господин Делор.

— Но почему же так торжественно?

— А потому, что у меня будет кое-кто из наших общих друзей-журналистов, и потому мне особенно важно, чтобы вы не отказали отобедать с нами.

Мы проговорили еще с четверть часа и затем расстались, причем я еще раз обещал им, что непременно буду в понедельник к шести часам у Делора.

Когда я вошел, все остальные приглашенные были уже в полном сборе. Стол был накрыт на двадцать пять приборов. Такое сборище крайне удивило меня; я полагал, что нас будет человек пять-шесть, не более, и вдруг все представители прессы собрались здесь, чтобы еще раз доказать мне свое расположение и проститься со мной.

Обед был превосходный, вина отличные; разговор за столом, веселый и оживленный, не смолкал ни на минуту.

За десертом было выпито очень много вина и провозглашено очень много тостов.

После кофе все перешли в другую комнату, служившую курительной, но я остался с несколькими друзьями в столовой. Вскоре туда пришел Делор и сказал мне, что и остальные мои друзья желали бы видеть меня в своем кругу. Я понял свою ошибку и тотчас же поспешил в курительную комнату, где застал еще несколько вновь прибывших публицистов и журналистов, которые по разным причинам не могли присутствовать на обеде, но желали со мной проститься.

Было около одиннадцати часов, я чувствовал себя весьма усталым, но никто, казалось, и не думал расходиться, а мне, как виновнику всего этого торжества, конечно, нельзя было удалиться раньше других.

Принесли пунш, разлили по стаканам, все пили и чокались, как это делают во Франции.

Вдруг, в тот момент, когда никто этого не ожидал, доктор Курти и Делор потребовали молчания.

Все смолкли. Доктор Курти быстро сдернул салфетку, лежавшую на столе, вокруг которого все мы группировались со стаканами в руках, раздалось громкое «ура!» — и я увидел нечто такое, чего вовсе не ожидал. Радостное восклицание вырвалось у меня из груди; я выронил свою папиросу, увидев на столе прелестный альбом, на крышке которого золотыми буквами была сделана надпись:

Гюставу Эмару от его друзей в Рио

Затем стояли год и число.

Я — не чувствительного десятка, и меня не так-то легко растрогать, но на этот раз я до того расчувствовался, что слеза затуманила мне глаза и я испытал то хорошее чувство, которое долго не забывается.

Я принялся горячо благодарить, запинаясь на каждом слове, даже не помню и не знаю, в каких словах я это сделал и что, собственно, сказал.

Меня радовал не только подарок — хотя он сам по себе был прекрасен, — а трогало внимание ко мне моих друзей. Альбом этот представлял собой собрание видов Рио, прекрасно снятых искусным фотографом.

Лучшего подарка они не могли бы мне сделать.

В конце альбома было оставлено несколько белых листов, для того чтобы на них можно было написать несколько слов на память, что и было сделано между тостами и чоканьем поочередно всеми присутствующими.

Около двух часов ночи мы стали расходиться. У меня было тяжело на душе, когда пришлось прощаться с этими милыми людьми, которые так сердечно относились ко мне с самого первого момента моего пребывания в Рио.

Одиннадцатого числа, как о том и было заявлено заранее, «Нигер» — превосходнейший пароход французской компании — прибыл рано поутру и встал на якорь вблизи угольных складов.

«Нигер» должен был покинуть Рио двенадцатого числа, но почему-то всем нам, пассажирам, было заявлено, что он уйдет только тринадцатого вечером. Я был даже отчасти рад этой отсрочке и воспользовался этим лишним днем для того, чтобы обойти всех моих друзей и знакомых и еще раз проститься со всеми.

Вернувшись домой уже под вечер, я стал укладывать свои вещи, как вдруг, часов в девять, ко мне в комнату вошел старший сын Лидена и просил меня сойти вниз, потому что меня там ожидали, как он сказал, некоторые из моих друзей, желавшие со мной проститься. Я последовал за ним; вещи мои были почти уложены, и у меня оставалось еще много времени, чтобы докончить остальное.