Представители заводов требовали оружия, представители солдатских собраний — инструкций, представители деревень прав на землю. Революция уже четыре часа вдохновляла человеческие сердца, и казалось, что все следует начать и завершить сегодня же. Седой японец, сидя на полу, рядом с Осудой, писал воззвание к солдатам. Он требовал ареста офицеров, враждебных идеям мира, и просил полного послушания штабу Народного фронта.

Вдруг разнеслась весть: в Иокогаме флот напал на портовых рабочих. Но то, что происходило в Токио и вокруг него, еще не было развернутой революцией.

Седого японца, писавшего воззвание, направили командовать от имени Народного фронта в Иокогаму, и какая-то хрупкая, все время плачущая девушка села заканчивать письмо к армии.

Так как Осуда лежал, то есть все время был в одном месте, то невольно сделался начальником штаба. Он кликнул к себе еще четырех раненых товарищей и поручил им отделы своего чрезвычайного главка. Одни записывал названия воинских частей, присоединившихся к Народному фронту, другой вел счет боевым запасам, третий регистрировал базы продовольствия, а четвертый писал приказы людям, которые прибегали, охваченные неистовым возбуждением, и предлагали Народному фронту предпринять немедленную операцию против фашистов в том смысле…

Не дослушав их, он писал им звучные полномочия от имени Народного фронта. Крикнули на улицу, что под рукой у начальника штаба нет карты. Прибежал ученик местной школы и принес карту Китая. Она не была нужна в сегодняшней суматохе, но на обороте ее можно было писать.

Наступало 10 марта.

— Напишите женщинам, что война начата в канун восьмого марта. — сказала Евгения.

— Вот вам бумага, вот перо. Пишите, — ответил Осуда, бросая ей кусок Гуансийской провинции от той карты, которую только что принес мальчик.

Евгения заплакала и отказалась. Ей было стыдно сознаться, что она не сумеет сейчас выразить то огромное чувство тревоги за японское дело, которым была полна, и что у нее не найдется слов рассказать об охватившей ее материнской любви к Японии.

— Я, кажется, ничего не умею, — сказала она виновато.

— Не делайте глупостей! — услышала она из-за стены и, заплакав, стала писать.

К утру 10 марта исполнительный совет Народного фронта собрался на заседание. Был утвержден Высший военный совет и командармом избран Нагато Сакураи, машинист бронепоезда, выбивший фашистов из щелей Токио.

Осуда был избран начальником штаба впредь до выздоровления, а затем — уполномоченным Военного совета в Манчжурии. Он заявил, что выздоровеет, поспав четыре часа, и стал сдавать дела штаба молодому офицеру токийского гарнизона, примкнувшего к Народному фронту.

Осака был в руках партии войны. Началась стачка докеров в Курэ, забастовка рабочих военных заводов Кобэ. Три военных корабля проголосовали мир, но там еще властвовала военная партия.

Майдзуру — в руках партий войны. О других городах сведений не было. Военный министр издал приказ расстреливать всех сторонников Народного фронта, — война началась всюду.

Сдав дела, Осуда приполз в комнатку, где лежала Евгения.

Осуда навестил Евгению.

— Мне нужно четыре часа, чтобы снова сделаться человеком, — прошептал он, засыпая. Но тотчас его разбудили. Окружной комитет Народного фронта на острове Хоккайдо сообщал о тревожном положении. Правые собирали силы, левые были беспомощны. Осуде предлагали выехать на Хоккайдо.

— Я уже видел во сне Шанхай, — виновато сказал он и согласился выехать на Хоккайдо, если сумеет проспать хотя бы три часа.

Едва он уснул вторично, пришел командарм Нагато Сакураи.

— Довольно спать. Собирайся. Возьми в свои руки Меллера и ставь информацию о наших делах для Китая и нашей действующей в Манчжурии армии.

— Из Хоккайдо? Исполнительный комитет предложил мне север.

— Я уже послал туда человека. Тебе ехать в Шанхай. Ты там работал, знаешь места. Создавай манчжурскую армию Народного фронта — вот директива.

10 марта Осуда вместе с Евгенией (муж и жена, пострадавшие при бомбардировке Токио и возвращающиеся домой) выехали в Майдзуру.

В Майдзуру господствовал режим войны, и им пришлось трудно. Достать рыбачью лодку, чтобы пересечь на ней Японское море и высадиться на китайском побережье, близ Нанкина, было немыслимо. В городе шли парады и аресты, грузились на транспорты воинские части, по ночам на окраинах затевалась перестрелка между военной полицией и рабочими. В газетах сообщалось, что Германия и Польша напали на Советский Союз. В Австрии — движение чернорубашечников, мятеж в Румынии, Данциг в руках фашистов.

— В Европе тридцать миллионов национальных меньшинств, недовольных Версальским миром, — говорил Осуда Евгении, — война будет долгой.

— В Европе двенадцать миллионов безработных, — война будет жестокой.

— В Европе миллион коммунистов, — война будет до конца.

Вечером раздались два взрыва на море, перед портом, и завыли сирены ПВО. Осуда с Евгенией, шатаясь, вышли к молу. В воздухе тревожно метались самолеты, и с внешнего рейда доносился грохот снарядов. Вдруг стукнуло небом о землю — боль резанула внутренности. Осуда упал, Евгения едва устояла. Еще ударило чем-то о землю. Люди поползли в стороны.

— Это опять бомбардировка сверху! — прокричал Осуда. — Не вовремя.

Он едва встал на ноги.

— Что?

— Могут убить. Некстати получится.

Портовая охрана волокла пулеметы. Выли сирены. Огни погасли. Тьма овладела городом.

— Будем держаться ближе к берегу.

Они стояли на молу, за грудами угля. Вдруг пронесся лиловый луч прожектора. Грохот. Вода рванулась через мол. Еще луч. Узкий корпус торпедного катера скользнул в бухту, почти касаясь конца мола, за ним другой, третий. И с моря, из глухой и темной ночи, ударили по городу из орудий.

— Это наши, — сказала Евгения. — Давайте выйдем на чем-нибудь в море.

Наперерез москитам спешили японские миноносцы. На молу изготовлялось к бою орудие.

Осуда с Евгенией спустились с мола, на внешнюю его сторону. Тут было немного тише, но идти было невозможно из-за колючей проволоки.

— Если минут через двадцать мы не найдем лодки, мы погибли.

— Подождите. Прислушайтесь.

— Стрельба зенитных.

— Нет, к морю прислушайтесь.

— Это прибой. Или галлюцинация.

— Нет, это корабль. Это наши, честное слово!

Судна не было видно, но шум винтов и дыхание двигателя слышны были явственно. С моря шла густая темнота, черный сухой туман дымовой завесы. Потом глухо раздался шум винтов на заднем ходу, и силуэт низкого корабля мягко навалился на стенку мола, у самого входа в бухту. Тотчас на нем ударили из орудий. Десятки прожекторов осветили стену. Корабль все еще швартовался. Слышно было, как на нем отдавали якоря. Евгения поползла к судну. Ее увидели с палубы и бросили ей бечеву с грузилом на конце. К бечеве была прикреплена петля каната. Двое каких-то людей, прятавшихся на моле, схватили, ловко выбрали канат и надели петлю, на чугунный кнехт.

Все это произошло так быстро, что Осуда не успел добежать до Евгении. Трапы легли с корабля на стенку. Отряд японцев бросился по трапам на мол. Впереди неслось Красное знамя.

Судно качалось на свежей волне, трапы плясали, концы их, опиравшиеся на стенку, крошились и ерзали. За первой партией выскочила вторая — с огнеметами.

Евгения схватила Осуду за руку и потащила на трал. Их немедленно доставили к командиру судна. Говорить было нечего.

— Кто вы? — спросил командир, худой, сутулый моряк в мундире с полуоторванными знаками воинского отличия.

— Уполномоченный Народного фронта с поручениями в Манчжурию.

— Мы видели подводную лодку в шести кабельтовах отсюда, — спокойно сказал командир, следя за действиями на моле.

Снаряды ложились со всех сторон. Судно дрожало и билось о мол.

— Я не имею связи с верховным штабом. Я восстал час назад, — добавил командир.