— А Вена?

— А Испания? — сказал молодой моряк, услышав их беседу.

— Наше судно было в море, между Францией и Испанией. Парторг в партийном порядке приказывал спать. Спать никто не хотел. Прямо с вахты бросались в красный утолок, ждали новостей от радиста. Машинная вахта через каждые полчаса посылала наверх ходока. Капитан орет: под суд! Парторг орет: под суд! А мы качать их. Качаем и ноем. Трое суток никто не спал.

— Они уже дерутся восемь часов, — сказал Браницкий и неожиданно быстро, будто споткнувшись, толкнул человека впереди себя и побежал сквозь толпу к ограде, повыше Театра для детей.

— Чтобы нас победить, надо уничтожить все человечество! — закричал он, и толпа оглянулась. — Мы всегда знали и никогда не забывали ни на минуту, что война будет! Мы старались отодвинуть, отдалить неотразимый ее приход, чтобы вырастить бойцов среди угнетенных народов, воспитать классы, выковать партии. Сколько раз билось от счастья наше сердце, когда над миром проносился революционный пожар! Мы знали, что этот час придет. Вставай, земля! Время наше настало! Вставайте, народы! Прочь руки от красной страны!

Ольга плакала. Бессвязная речь Браницкого потрясла ее. Это была всеобщая мысль, что война, которую принужден начать Советский Союз, будет борьбой за всемирный Октябрь.

Осипший Браницкий что-то еще кричал о морали, но слов нельзя было разобрать. Не слыша его и доверяя тому, что может сказать этот худой, с твердыми, злыми глазами человек, тысячи людей, окружавших его, заранее выражали полное одобрение всему, что, как им казалось, он говорил.

— Отдохнули и хватит, — повторял старый рабочий. — Надо, наконец, этот беспорядок кончить.

Он имел в виду пять шестых человечества, когда говорил о «беспорядке».

— Да, теперь пойдут дела, о каких и не думали, — в тон ему отвечал пожилой профессор.

Ольгу постепенно оттерли от Браницкого, и она решила не ждать его, а вернуться домой. Было, кажется, около двух часов ночи. Семья рабочего — отец, мать и трое детей комсомольского вида — несла плакат: «Дадим 200 % мужества, 300 % выдержки, 500 % спокойствия». Оркестр Большого театра непрерывно исполнял «Интернационал». Дирижер во фраке, с непокрытой головой, управлял оркестром, высоко и страстно поднимая синие, замерзшие руки.

Когда Ольга, войдя к себе в комнату, открыла окно на улицу, послышались крики: «Сталин!» Толпа кричала и звала: «Сталин! Сталин! Сталин!» — и это был клич силы и чести; он звучал, как «Вперед!» В минуту народной ярости толпа звала своего вождя, и в два часа ночи он пришел из Кремля в Большой театр, чтобы быть вместе с Москвой.

Ольга схватила сынишку на руки и побежала к театру. Ее, как в трамвае, пропускали вперед.

— Где? Где? — спрашивала она.

— Сейчас, сейчас! — отвечали ей со всех сторон. — Вот он, вот!

Она увидела Сталина, когда он подошел совсем близко.

Его спокойная фигура, в наглухо застегнутой простой шинели, в фуражке с мягким козырьком, была проста до слез. В ней не было ничего лишнего и случайного. Лицо Сталина было строго. Он шел, торопясь и часто оборачиваясь к окружавшим его членам Политбюро и правительства, что-то говорил им и показывал рукой на людские толпы.

Ольга не смогла пробраться к театру и вернулась к себе. Включила радио и прилегла на постель. Ее мучило, что она в Москве, а не на Посьете, и те три дня у Шершавина вставали в памяти, как самое яркое и полное счастье.

«Я поступила глупо, мелко. Я не должна была уезжать», повторяла она себе. Пусть бы вошел он сейчас в комнату, как бы она обняла его, как бы прижала к себе!..

И в это время заговорил Сталин. Слова его вошли в пограничный бой, мешаясь с огнем и грохотом снарядов, будя еще не проснувшиеся колхозы на севере и заставляя плакать от радости мужества дехкан в оазисах на Аму-Дарье.

Голос Сталина был в самом пекле боя. Радиорупор у разбитой снарядами хаты Василия Лузы, простреленный пулями, еще долго сражался. Сталин говорил с бойцами в подземных казематах и с летчиками в вышине. Раненые на перевязочных пунктах приходили в сознание под негромкий и душевный его голос. Это был голос нашей родины, простой и ясный, бесконечно честный и безгранично добрый, отечески-неторопливый сталинский голос.

Трое англичан вместе с Мурусимой погрузились на пароход, идущий в Иокогаму. Сейсин был забит войсками, и в порту стояла суматоха. Выйдя в море, приняли радио из Юкки: красные самолеты бомбят порт, торпедные катера взрывают суда на рейде, на горизонте подводная лодка красных.

Капитан взял южнее и увеличил ход. В полночь их остановил сторожевой миноносец и приказал прервать рейс и войти в Гензан.

— Сражение в море? — спросил Локс.

Мурусима удивленно пожал плечами:

— Военные перевозки, сэр, только всего.

— В море не одна колея.

— Поражение есть цепь разоблаченных тайн, как победа — цепь тайн сохраненных, — загадочно ответил Мурусима и оставил англичан одних.

Порт Гензан был на ногах. Военные корабли ходили взад и вперед перед гаванью, не становясь на якоря. Лучи прожекторов ползли по небу и морю. На улицах было темно, но людно. Гул людских голосов доносился с берега на корабль.

Нельсон долго ходил по палубе парохода, всматриваясь в сигналы и слушая звуки с моря.

— Это война! — сказал он, вернувшись в кают-компанию.

Тотчас выбежал из капитанской каюты сияющий Мурусима.

— Красные бомбили корейский порт Юкки, — сказал он, плохо скрывая радостное возбуждение. — Они перешли границу Кореи и бомбили порт.

— Рады? — спросил Чарльз.

— Весьма. Мировое общественное мнение за нас. Германия, Польша возмущены. — Мурусима прижал руки к сердцу. — Господа, по распоряжению военной инстанции, мы едем в Шанхай.

— Странная география! — Нельсон пожал плечами. — Мы едем в Японию, господин Мурусима.

— Господа, военное положение…

— Если в Японию въезд закрыт, мы вернемся в Чан-чунь.

— Нет, нет, это исключено в данный момент.

В море было тревожно. Шли зигзагами. На мачте дежурил помощник штурмана. В семь часов вечера к пароходу подошел миноносец и коротко переговорил по радио, после чего Мурусима собрал англичан в кают-компанию.

— Оффензива! — кричал он, сжимая кулаки. — Подлая оффензива! Они нагло всем врали в глаза, говоря, что намерены обороняться. Ах, если бы вы знали, что они наделали!.. Как они оборонялись, будь они прокляты! Если б вы только знали!..

— Положение таково, перебил капитан, — что мы вынуждены пересадить вас на нейтральное судно. Это произойдет сейчас.

Англичан высадили на пароход «Тромсэ», шедший под норвежским флагом с Камчатки на юг. Мурусима даже не попрощался.

В море чувствовалось могучее оживление. Судовое радио то и дело принимало разговоры множества кораблей и сигналы «летающих лодок».

Японская армия пересекала в это время море. Спустя час раздался первый вырыв далеко на горизонте. За ним последовало пять или шесть других. Вслед за взрывами лучи прожекторов забегали по небу, но, очевидно, по приказу командующего японской колонной, корабли тотчас скрылись.

Через полчаса раздались три взрыва, милях в пяти от «Тромсэ», я в зареве пожара можно было разглядеть корпуса двух громадных пароходов, валившихся набок.

«Тромсэ» на всех парах уходил к югу, и к утру капитан считал, что он вышел из поля боевых операций. Вдруг на горизонте возник дымовой шар, послышались отдаленные взрывы. Слева по носу, на горизонте, быстро прошли четыре парохода. Над ними парили самолеты. Дымовой шар оказался пожаром какого-то тяжелого судна старой стройки. Оно горело медленно и зловеще.

Шлюпки с людьми мчались от него во все стороны, пробираясь к маленькому, юркому миноносцу.

Норвежец шел, не делая противолодочных эволюций, имея четыре — японских судна по левому борту, на расстоянии двух морских миль. Море было совершенно спокойно, утро солнечно, японские самолеты спокойно озирали пространства, а катера противолодочной обороны имели на мачтах успокоительные сигналы. Вдруг раздался взрыв под четвертым, хвостовым судном колонны, затем под третьим, сейчас же под вторым и, наконец, за кормой головного транспорта. Миноносцы, открыв стрельбу из орудий и пулеметов, закружились вокруг колонны и спустили шлюпки для спасения тонущих. В море оказалось тысячи полтора людей. Спасти их всех было почти невозможно. Норвежец дал ходу, «чтобы не впутываться в грязное дело», тем более, что пароход шел с малым запасом пресной воды и не имел свободных помещений для раненых.