Изменить стиль страницы

Он лежал, не двигаясь, но мелкие движеньица ходили внутри него. Боль чувствовалась всюду, как бы окружала его со всех сторон.

Глаза его были целы, но, забинтованный, он ничего не видел и наощупь нацарапал записку: «Буду жив или не… Откровенно». Высокий хирург, наклонясь к его уху, сказал, улыбаясь, что он поправится, если не будет никаких осложнений, и обещал заново сделать лицо по любой модели. Но в то, что Луза выживет, не верил никто: ни врачи, ни он сам. Да ему сейчас и не хотелось жить.

«Рассказать бы толком, что видел, — и умереть», думал он, странствуя памятью по манчжурским лесам и сопкам.

…Когда Луза соскочил с двуколки и бросился в камыш, он услышал из-за реки негромкий окрик Воронкова: «Взяли?» — «Взяли», — ответил другой, тоже знакомый и ненавистный голос Козули. Третий, не русский голос велел кончать быстрее. Две пули продырявили Лузе щеку, он закашлялся и приказал Пантелееву бежать за помощью. Трое людей между тем переправлялись через реку. Пуля еще раз коснулась Василия и сбросила наземь его кубанку. Он вскочил на ноги и, пригибаясь, ринулся сквозь камыши к реке, прыгнул в воду и пошел к лодке. Банзай плыл следом. Лодка двинулась назад. Луза выстрелил. Черный силуэт на корме согнулся вдвое и, как бы расколовшись, упал в разные стороны. Двое оставшихся бросили лодку и пошли вплавь, торопясь в тень берега, но Луза был все еще на лунном свету, и с манчжурской стороны били по нем, не стесняясь.

— Трохим! — крикнул Луза. — Стой, не беги, все равно нагоню.

В это время взвизгнул Банзай и, подпрыгнув над водой от боли и ярости, кинулся вслед за двумя пловцами. Он схватил за щеку одного из них и вырвал ее. Человек захрипел и скрылся под водой, а пес поплыл к берегу.

Луза, перебравшись через реку, сначала лег на песок, но бешенство пересилило осторожность, и он пошел страшным, медленным шагом, стреляя на ходу. Вот еще один упал впереди и заголосил на всю ночь. На советской стороне рявкнули сторожевые псы.

— Где вы, Трохим? — заорал Луза. — Показывай своих японцев! Где?

Он ничего не соображал и все шел вперед. Вдруг что-то темное и мягкое стукнуло его по голове, хрустнули позвонки пониже затылка, и дым слабости прошел по телу. Он упал.

Как его, ошеломленного ударом по голове, раненного в щеку и бедро, притащили на «Катькин двор», он не помнил. Очнулся он от стонов рядом с собой. Перевязывали Ватанабэ. Мокрый зеленый Воронков лежал на полу. Сквозь вырванную щеку его белел ряд зубов, и шея была толстой, сине-багровой. Козуля, сидя на лавке с перевязанной головой, осторожно курил.

— Ну как, Василий, жить охота? — наклонившись, спросил Губин. — Лежи пока, готовься. Сейчас Якуяма приедет, тогда начнем. — Он засмеялся и подмигнул Катьке.

Она ахнула и, прошептав: «Господи Иисусе», стала выталкивать из фанзы толпу любопытствующих китайцев. Головастый китайский мальчишка прижался в угол.

Луза готовился к пыткам.

Вошел поп Иннокентий и молча поклонился всем, искоса взглянув на Катьку. Она была в новом платье.

— Пришлось-таки увидеться, Василий, — сказал он, кладя на стол крест, требник и свернутую епитрахиль. — Ну, бог милостив, простит, ежели покаешься.

Манчжурский полковник и русский барон Торнау сидели поодаль, зевали. Дверь с треском распахнулась — медленным шагом, как бы прогуливаясь, вошел Якуяма.

— Зачем перешел границу? — спросил он. — Говори откровенно.

Луза молчал. Тогда Ватанабэ, откашлявшись, стал излагать обстоятельства дела. Они втроем-де ловили рыбу. Вдруг выстрел с советской стороны. Глядят, через камыши валит Луза. Они — назад. Он перешел реку, науськал пса на живых людей, сам кинулся на него, Ватанабэ, и два раза выстрелил в него, потом повалил господина Козулю, пошел к дому госпожи Катьки, сильно ругался, стрелял. Господин поп Иннокентий выскочил в подштанниках, ударил забияку дубиной по голове, свалил.

Госпожа Катька крикнула работников, бандита связали, положили в фанзу. А господин Воронков утонул в реке.

— Диверсия, — сказал Якуяма, — наглое нарушение границы. К допросу!

Катька выбежала в соседнюю комнату и принесла кружку для клизмы с длинной резиновой кишкой и ведро воды.

Катька хозяйничала умело. Прикрепив к стене кружку, налила ее водой, конец кишки сунула Василию в рот.

— Поехали! — сказала она, тряхнув кудряшками.

И Луза стал быстро наливаться водой.

— Литров пятнадцать? — спросил Якуяму Губин.

— Даже пятнадцать с половиной, — заметил барон Торнау. — Можно бы больше, да раненый.

Когда влили в него семь или восемь кружек, Губин положил ему на живот широкую доску, и Катька встала на нее.

— Давай, давай! — закричал Якуяма. Батька затопала ногами.

Вода хлынула к горлу, засочилась в уши, в глаза, в нос, резала кишки и сводила дыхание. Сердце становилось маленьким и неповоротливым. Казалось, что и в него сочится, ползет вода. Острые, горячие капли проникали через нос куда-то к надбровным дугам, ко лбу; из носа и ушей пошла кровь. Он потерял сознание. Когда очнулся, услышал голос попа:

— Буди милостив к нему, господи.

Катька сказала жеманно:

— Он у нас миленький, хороший, — и вытерла окровавленное и потное лицо Лузы сырым полотенцем. — Ну, вот и молодец, вот и молодец, — приговаривала она. — Вот все и кончилось. Теперь все пойдет хорошо.

Он приподнялся на локтях, отбросил ее в сторону.

— Что со мной сделали? Что было?

— Ничего с тобой не делали, сам, что надо, сказал, сознался во всех делах и протокол подписал, — ответил Губин, глядя в окно на отъезд Якуямы с манчжурским полковником и бароном Торнау.

— Сволочи! Что со мной сделали?

Подняться и встать на ноги не было сил. Он упал.

II

Потом его отправили в Харбин, к Мурусиме. Мурусима жил в небольшой гостинице у вокзала. Вся прислуга была японская. Швейцар внизу требовал пропуска. Мурусима встретил Лузу на лестнице, похлопал по спине и провел в свой номер.

— Ну, все в порядке, все очень хорошо, — сказал! он, — только надо было заранее связаться с нами, и тогда не было бы прискорбных ударов со стороны ваших бывших соседей… Ах, политика, политика! — Он помог Лузе снять куртку и усадил его в кресло. — Политика — сложная вещь.

— Что со мной сделали? — спросил Луза.

— Вы в нетленности, — восторженно сказал Мурусима, — в полной нетленности, как невеста. Все зависит от вас, милый Василий Пименович…

Он приказал подать чаю, вина, закусок.

— Отлично сделали, что бежали. Мы давно ждали вас. Самый большой человек на границе — вы.

Он взял Лузу за руку:

— Наше начальство не так знает русских, как я знаю. Вы поступили, как истинно русский, и я им все объясню… Но не будь меня здесь — О! Я не знаю, я прямо не знаю, что с вами было бы.

В конце концов он объяснил Лузе, что переход его в Манчжу-Го рассматривают, как диверсионный рейд, а это влечет за собой расстрел.

Но он — Мурусима — уверен, что это не так, и истолковывает переход Лузы, как путешествие политическое. Но, чтобы все кончилось хорошо, Лузе следует написать письмо в газету, в нем повторить все сказанное на допросе, что он бежал, измучившись жить при советской власти.

— Тогда, — сказал Мурусима, — у вас будет немного денег, и вы уедете куда-нибудь в глубь страны.

Луза потребовал, чтобы вызвали консула.

— Если бы хотел прийти, я бы не так пришел, — сказал он загадочно, чем очень огорчил и обеспокоил Мурусиму. — Давай консула.

Этой же ночью его увезли на вокзал и поместили в отдельное купе служебного вагона. Вместе с ним был помещен молчаливый жандарм, внимательно следивший за каждым его движением.

На рассвете вагон прицепили к поезду. Лузе показалось, что он слышит мягкий голос Мурусимы.

— Требую нашего консула! — крикнул он и упал под ударом резиновой палки жандарма.

Поезд двинулся.

— Требую консула!

Жандарм хлестнул его по лицу, и Луза потерял сознание.

Он пришел в себя от грохота перестрелки за окном вагона. В вагоне было темно. Приоткрыв дверь, жандарм выглянул в коридор, коротко с кем-то переговариваясь.