Один из них — всеми уважаемый Миу Дан-цзыр, — пусть господин запомнит имя. Это святой человек, которого водят под руки, такой он старый и всеми уважаемый. Два других — его сыновья.

— Это святой человек Миу Дан-цзыр, знаменитый хунхуз, самый старый хунхуз на свете.

Якуяма вынул из походной сумки справочник господина Мурусимы: «Деятели хунхузского движения с 1898 по 1932 год».

Найдя имя Миу Дан-цзыра, он углубился в чтение, почти не слушая старика.

— Что делает хунхузский праведник в банде? — спросил он потом.

— Кто его знает, что делает! Один сын его — офицер, другой — чиновник в Бейпине. Такой человек все может делать, ваша милость. Я думаю, он хочет подписать договор на поставку оружия.

— Слушай хорошо. Ты проведешь к старому хунхузскому человеку моего офицера. Будем просить Миу Дан-цзыра к нам в гости. Вернешься — вот смотри, — он вынул бумажку в три доллара, — это тебе.

Двое хунхузов, коренастых кривоногих ребят в меховых ушанках, приехали в конце дня вместе с ожидаемым стариком. Лицо его было закрыто большими железными очками. Он был сух, морщинист и казался умирающим.

— Питаю редкую надежду, что вы представляете, кто этот старец? — сказал капитан Якуяма командиру полка. — Взгляните в справочник. Он бандитствует с тысяча восемьсот девяносто восьмого года, по европейскому летосчислению. Облагал данью девять уездов в течение двадцати лет, дважды грабил Мукден и упомянут в двадцати двух английских, четырех французских и трех русских трудах о Манчжурии. Меня почти не интересует, что он владеет акциями одного из мукденских банков.

— Вы подумали о вашем поручике Одзу, оставленном в штабе банды заложником?

— Жизнь его подлежит славному завершению во имя родины и микадо. Я завидую поручику Одзу. Прикажите поднять полк. Операцию можно считать законченной.

Приехавший хунхуз чинно расположился на циновках, медленно достал из рукава халата бумагу и спокойно ждал, пока Якуяма закончит свой тихий разговор с командиром. Потом он произнес тонким голосом:

— Почтенный, всеми уважаемый покровитель наш и отец Миу Дан-цзыр благодарит вас за гостеприимство и подарок…

— Что он бормочет? — спросил Якуяма командира полка. — Я никак не привыкну к местному говору.

— …Я имею в виду поручика Одзу, — продолжал хунхуз.

— Это не Миу Дан-цзыр. — Командир полка вежливо улыбнулся японскому советнику. — Он сам не будет у нас? — быстро спросил командир у хунхуза.

— Он посетил вас, господин офицер. Возрасту его простительна усталость. Тем более, что деловые вопросы требуют очень долгого обсуждения. Я позволю своему слабому разуму изложить условия моего покровителя.

Командир полка, вздрогнув, поглядел на советника. Тот молчал.

— Господин поручик Одзу оценен нами в пятнадцать пулеметов и сто тысяч патронов к ним. Молодость послужила ему на пользу: за капитана Амори мы взяли, как вы помните, тысячу винтовок и пятьдесят тысяч долларов, но капитан был штабным офицером. Господина Одзу мы ценим дешевле, хоть он и сын вашего генерала. После выкупа Одзу мы уведем своих людей и оставим вам красных, как будет условлено. Другие вопросы, требующие нашего обсуждения…

— Какие вопросы? — машинально спросил Якуяма.

— Вопросы чувства, господин офицер. Человек, подаривший вам правое ухо, сын уважаемого Миу Дан-цзыра. Ваш поступок относительно левого его уха требует дружеского рассмотрения. Я, недостойный писец харбинского банка, жду вашего всемилостивейшего ответа, — закончил старик, снимая и складывая очки.

За стеной полковой адъютант с казначеем составляли проект донесения.

«Мы были взяты в кольцо, но пробились», — писал адъютант.

Казначей водил пальцем по грязному длинному циркуляру.

— Сказано, что «если часть, будучи окружена хунхузами, пробилась и уничтожила шайку, то выдается награда от двухсот до пятисот долларов», — читал он.

— Мы пробились, рассеяв противника, — говорил адъютант. — Посмотри, сколько за это.

— За это нет ничего… Пробились и уничтожили — в этом случае от двухсот…

— Но перед нами красные… Красные — не хунхузы…

— Нет, тут про это ничего не сказано. Совершенно ни одного слова.

— Мгм… Придется записать так: «Полное уничтожение противника было затруднено незнакомством с местностью…»

— Да, верно. А то уши есть, а трофейных винтовок нет. Теперь подсчитаем: ушей двести шестьдесят два, каждое по десяти, долларов, итого две тысячи шестьсот двадцать… Трое раненых пленных…

— Почем они, посмотрим, — сказал адъютант.

— За убитого главаря шайки от двухсот до десяти тысяч. За каждого убитого хунхуза десять долларов. За каждого пленного особо…

— Особо — значит, ничего, — сказал адъютант. — Лучше им обкорнать уши — все-таки тридцать долларов… Ну, что еще?

— За исправную винтовку, захваченную у хунхузов, тридцать долларов…

— Дальше.

— За каждый револьвер…

— Дальше, дальше…

— За каждый ружейный патрон три цента.

— Стой! У нас маленькая экономия в патронах за эти дни… тысяч двадцать… Я показал их в ведомости израсходованными… Просто ошибка.

— A-а! Значит, плюс шестьсот долларов! Все-таки.

— Ну, это пустяки. Главное — этот старый подлец, который в наших руках. Верных пятьдесят тысяч.

— С тех пор, как ввели хозяйственные расчеты в военные операции, и хороший бухгалтер может вылезти в полководцы. Приход — лучший показатель победы. Я бы только ввел награду за взятие территории с квадратного километра.

— Ну, это сложно. Не таскать же с собой землемеров…

В это время дверь отлетела в сторону. Старый хунхуз, распластавшись в воздухе, вылетел из комнаты капитана.

— Мне восемьдесят два года, и все суды, какие есть в Китае, уже судили меня, — сказал он, поднимаясь с пола. — Мне все равно. Все суды Китая уже судили меня.

Глава пятая

ДЕКАБРЬ

Чист и легок воздух. Рыжая земля с подмерзшими травами звенит, как жестяной могильный венок. По утрам на деревьях сушатся фазаны, сидя огненными букетами на серых ветвях. Мороз и пыль. Можно отморозить нос и загореть одновременно.

— Есть, начальник, три сорта охотников, — говорит Луза Зверичеву, которому до смерти надоело ходить на ледяном ветру. — Вот какие сорта: шлёпали, бахалы и охалы. Так мы с тобой охалы.

Луза встретил инженера, возвращаясь домой с двухдневной прогулки по сопкам. Было у него свидание с одним китайцем, дружком из-за рубежа, но оно ничего не дало. Ночь проторчал он перед «Катькиным двором», как называли трактир на китайской стороне, содержимый дочкой попа Иннокентия, ужасной девкой, даже по местным понятиям. В трактире шел кутеж, раздавались русские песни, но к границе никто не выходил. Между тем на лугах были следы, Луза их видел, — и сено трогано, и в шалаше не тот вид, что раньше. Тут чужой человек ходил безусловно.

Зверичев возвращался с объезда работ, что шли где-то невдалеке, отпустил машину и привязался на весь день к Лузе. Застрелив штук шесть фазанов, они легли за сопкой, на солнцепеке. Инженер говорил:

— В интересное время живем. Им говорят, строй себе памятник… Ну, кому-нибудь из нас, ну, хоть тебе, говорят. Строй так, чтобы остался стоять. Устоит, и ты останешься. Свалится, и тебя нет.

— Это ты все насчет своего? — отозвался небрежно Луза, занятый другими размышлениями.

— Ясно, насчет своего.

— Так что ж, построишь, выходит?

— Построить не штука. Вот выстоит ли? Должно выстоять. Блоки «кладу, как живых людей. Похлопаю, поглажу, поцеловать готов.

— А много готово?

— Три тысячи пятьсот километров границы — хозяйство не маленькое, его не сразу пробежишь. Воды вот еще, на грех, нету.

— Какой тебе воды? От воды погибаем, бери ее, сколько хочешь.

— У тебя ее много, а в Сковородине нет. Поезда еле ходят.