Нечего говорить, какое негодование в обществе вызвали слова старшины. Как я уже сказал, единственный конек, на котором Тома спасался от рук правосудия — это была клятва. Благодаря ей он выходил по суду оправданным. Нарушение клятвы у чеченцев дело, выходящее из ряда обыкновенного. Исключая религиозную ненависть к нарушившим клятву, общество не терпит их за слабость характера. Раз Тома украл гуся. Подозрение пало на него. Когда аульные судьи потребовали, чтобы он присягой очистил себя, он это сделал и сказал товарищам: «Вчера на гусе выехал (т. е. съел его), сегодня — на присяге». Присяга была принята и Тома оправдан.

Наш приятель-казак, давно уже дружившийся с чеченцами, рассказывал нам следующее происшествие, записанное нами буквально.

«Минтилиг, Минтилиг», — только и слышно вокруг про него. То он угнал среди бела дня табун лошадей, то отбил обоз у большого отряда, то бурей ворвался в крепость, перерезав часовых…

Хочу познакомиться с удалым джигитом… Во что бы то ни стало!!

Седлаю коня и, вооружившись с головы до ног, мчусь стрелой в аул.

Тогда Чечня была похожа на разъяренный улей. Казалось бы, трудно добраться до Минтилига, но я знал, что каждый чужестранец на земле чеченцев находится под покровительством свято соблюдаемого адата — гостеприимства.

И слова «я — гость такого-то» служили надежной охраной. Если же знакомых не было, то надо было зарыть что-нибудь из костюма на земле кого-либо; тогда вы считались гостем того лица.

Чем славнее было имя человека, тем большей безопасностью пользовался гость. Минтилиг принял меня радушно, усадил в «бяртге» на самое почетное место и, стоя, услуживал мне, стараясь по выражению лица предугадать мои малейшие желания… Трое суток я жил у него, и он ни одним словом не спросил, зачем я приехал, верный адату своей родины, хотя у него и были неотложные дела.

Когда я ему сказал это, он ответил:

— Гость… если бы ты жил у меня год, я не спросил бы тебя. Если ты молчишь сам об этом, значит, у тебя на то есть свои причины. У меня хватит терпения. Но я считаю долгом сказать: если ты нуждаешься в моей услуге, не стесняйся, помни, что моя ничтожная жизнь в полном твоем распоряжении.

Тогда я сказал, что хотел с ним познакомиться и узнать, что он за человек.

— Узнать людей можно лишь на деле, — сказал я. — Если ты готов на все для меня, своего гостя, и нет опасности, перед которой дрогнуло бы твое сердце, то помоги мне, приезжай, когда я скажу тебе через посланного, с товарищами за Терек, туда, где брат с сестрой лежат обнявшись[7]. Не скажу, какое дело, но от него зависит мое счастье.

И ответил Минтилиг:

— Гость моего сердца, если это заставило тебя покинуть свою родину, прости меня за тяжелое напоминание твоего горя, моя ничтожная жизнь — в твоих руках. Во что бы то ни стало, когда мне скажешь, я буду там, взяв с собой товарищей.

Темная, осенняя ночь. Дождь каплет мелкими брызгами.

У костра в лесу сидят и лежат люди в бурках и башлыках… Кто дремлет, кто тихо разговаривает, кто жарит на угольях мясо, другие уже изжарили и едят с большим наслаждением куски. Невдалеке сидят двое: брюнет с загорелым лицом и длинной бородой и блондин.

— Я рад, Минтилиг, что ты явился ко мне, окажи мне услугу. Время есть, если не хочешь, откажись.

— Не обижай меня, — отвечает Минтилиг, — я не спрашивал ведь, зачем я нужен, и как бы опасно ни было, я никогда не откажусь… Скажи мне, что делать, и я готов.

— В эту ночь поедет по дороге с оказией девушка, которую я люблю, но которую отец не хочет выдать за бедного казака, помоги мне отбить ее… Хорошо?

— Ладно, — ответил Минтилиг. — Если я не сделаю этого, то пусть буду стонать, как земля под ногой немолящегося или как крошки хлеба, — отвечал он.

Двор Минтилига полон чеченцами. Еще бы, случилось очень необычное событие для аула. Кунак Минтилига женится на русской, отбитой у казаков, и вот все собрались в сакле, старшие сидят, младшие стоят полукругом, слушая «сладкие» слова рассказчика об удалом подвиге кунаков. Рассказчик неторопливо повествовал обо всем и окружающие внимательно слушали про удавшийся подвиг.

Калмыки Ставропольской губернии представляют один из любопытнейших, но малоисследованных народцев[8]. В духовном творчестве их много своего, крайне оригинального, отражающего быт и судьбу этого народца, который с каждым днем тает в своем числе.

Заинтересовавшись калмыцким фольклором, мы предприняли с своим приятелем-калмыком объезд степи. Бойко бегут выносливые кони, окутывая нас облаком степной пыли. Серовато-желтым, бесконечно печальным океаном лежит степь. Нет ни одной яркой краски. Все спалило беспощадное солнце. У высыхающих озер, еле двигаясь, стоит изнемогающий скот. Нет ни звука кругом, только наши колокольчики плачут, стонут на просторе этого забытого Богом края. На холме около норы суслика неподвижным изваянием застыл мрачный угрюмый подорлик: он ждет обитателя норки, протянув лапу около ее выхода. Вот ослепительно белое песчаное ложе речки; увы, здесь ни капли воды, кое-где блестят кристаллы соли между камушками и раковинами. Жмутся овцы… Верблюды, цвета пустыни, поднимают свои маленькие головы с застывшим трагическим выражением глаз… Опять беспредельная немая даль охватывает нас; человек так мал, так ничтожен в этой одной всепоглощающей пустыне, что теперь мы понимаем, почему высшая форма богопочитания (монотеизм) выработалась народами пустыни. День сменяется ночью, вдали маячат огни костров в калмыцких кибитках, звенят и поют безумолчные цикады, а мы все еще едем…

Нигде, кроне степей, не приходилось нам испытывать такого жуткого влияния воспоминаний жизни; маленькая человеческая жизнь встает во всем ее трагизме и откуда-то является страшный общемировой вопрос всех времен: стоит ли жить? Оттого житель степи — калмык усвоил буддизм с его презрением к жизни, с его стремлением к нирване, с его узким местом, отводимым остальной деятельности человека.

— Скоро ли хотон? — спрашиваем мы своего спутника-калмыка…

— Скоро, очень скоро, — отвечает он, — только 40 верст осталось…

В степи 40 верст — это мало.

Вот мы в хотоне, и в кибитке. С яростным лаем встретили нас собаки… Мы встали, расправили затекшие члены и отдыхаем. Подходит хозяин, мы говорим ему обычное «менде» и спокойно садимся на почетное место. В центре таганок, под ним еле тлеет кизяк, обычное топливо калмыков. Около суетится калмычка; она приготовляет для нас раки. Раки очень опьяняет, он — блаженство калмыка. Так как рецепт приготовления его до сих пор не описан, то сообщаем его.

После того, как выдоены коровы, часть молока выливается в высокую и узкую кадку, плотно завязанную тряпкой. Кадка ставится в теплое место. Это готовится арьян. Здесь с молоком вместе лежит ржаной хлеб. Молоко от тепла начинает бродить и окисляется. Когда кадка полна, берут два котла: один большой, другой меньше. Большой ставится на таган и в него выливается арьян, маленький ставится на землю. Оба котла закрываются деревянными крышками, в середине которых есть круглые отверстия. В крышку большого котла вставляют конец длинной кривой трубы, другой конец который вставляют в маленький котел. Все щели замазывают глиной. Тогда под большим котлом разводят огонь и перегоняют пар в маленький.

У нас одна цель — поскорее записать калмыцкие сказки и песни. Но гостеприимная хозяйка хочет угостить нас еще калмыцким чаем. Мы отогрелись, рады, что достигли цели путешествия, к которому так долго готовились, и блогодарим гостеприимную степнячку. С притворной скромностью она кокетливо вскидывает на нас свои довольно красивые раскосые глазки и старается еще больше; увы… мы сделали ошибку… Придется отплачиваться за нее и пить калмыцкий чай. В подоле своего громадного костюма калмычка приносит еще кизяка[9], где виднеются отпечатки ее ручек, формировавших его, когда он был в мягком еще виде. Здесь, в степи, о брезгливости совсем другого мнения. Вот ловкими жестами кизяк разломан на кусочки и кладется под таганок. Не теряя времени на мытье рук, милая хозяйка вычищает пальцем, облизывая его от грязи, котелок. Туда вливается вода… Ножом, еще грязным от налипшего на него дегтя (им счищали с колес), режет она плитки чая и всыпает в кипящую воду. Туда же льет молоко и кладет много соли. Когда чай сварится и листья его будут выловлены сачком, следует последняя приправка. Из-под хлама хозяйка достает кончиками пальцев кусочек масла, бросает его в котел, облизывая пальцы. Чай готов и налит в чашки, немывшияся со дня их выхода на свет Божий. Но для нас делается любезное исключение, внутренняя стенка их вычищается по прежнему рецепту, т. е. пальцами. Мой сосед с удовольствием пьет напиток, хваля его и буквально облизывая пальцы… я держу в руках чашку… какая она большая… дипломатически соглашаюсь со всем (чего не сделаешь для науки), но… но… не решаюсь… Наконец, делаю последнее героическое усилие и пью чай большими глотками, стараясь при этом не дышать… Боюсь неприятных последствий. За стеной кибитки тошнит верблюда, который с характерными звуками из желудка переправляет для перетирания пищу в рот.