Отправив Потапа Серюкова с полутора десятками людей в верховья реки Камчатки, чтобы он поставил там крепкий острог и взял ясак согласно договорённости с камчадалов Крупени и иных стойбищ, Атласов внял челобитной остальных казаков, настаивавших на возвращении в Анадырское, так как порох и свинец был почти весь израсходован, и по первому снегу отряд двинулся на оленьих упряжках в обратный путь.
И в Анадырском, и в Якутске результаты этого похода были оценены так высоко, что якутский воевода немедленно отправил Атласова в Москву порадовать государя открытием новой соболиной реки.
— Семь трясовиц ему в поясницу, этому сторожу! Чтоб его черти уволокли в болото! — ругался Щипицын, потрясая кулаками. — Час уж тому, как прокричал, чтоб собирались на торги, а сам и носу не кажет, змей подколодный!
У Василия Щипицына узкое одеревенелое лицо, на котором большой прямой рот зияет, словно щель, глаза маленькие и застывшие, затылок стёсанный, грудь плоская. Ни дать ни взять — деревянный идол, каких таёжные жители вырезают из досок. Сходство это нарушает лишь торчащая вперёд острая борода, поблескивающая по бокам сединой, словно обоюдоострое лезвие.
В тюрьме Щипицын усох, как та хворостина. Почти все разговоры сводятся у него теперь к еде. Даже во сне он чаще всего видит затекающие золотым жиром балыки и копчёные окорока. Проснувшись утром, он злится, что это был только сон. В такие минуты его лучше не раздражать. Раскричится — хоть святых выноси. А ведь в те дни, когда Атласов поверстал его на службу в свой отряд, Щипицын был известен всему Енисейску как весёлый балагур и гуляка, которому море по колено. Тюрьма озлобила его. Кажется, он теперь ненавидит весь род человеческий, даже самого Атласова грозился поджарить на сковородке, как только предоставится для этого удобный случай. Иногда между ними возникали такие перепалки, что они готовы были кинуться друг на друга с кулаками.
Хотя и у Атласова испортился в тюрьме характер — он сам замечал за собой, что ему всё труднее обуздывать приступы ярости, возникающие по пустякам, — однако почти всегда зачинщиком ссор выступал Щипицын. Василий в запальчивости договаривался даже до того, что и в тюрьме он оказался по вине Атласова. Более наглых речей Владимир в жизни не слыхивал! Кто, как не Щипицын, втравил его во всю эту историю?
Для второго похода на Камчатку Атласову предписывалось по царскому указу набрать сто человек в Тобольске, Енисейске и Якутске — как охотников из промышленных и гулящих людей, так и неволей из детей служилых казаков. Василий Щипицын пристал к отряду в Енисейске с десятком таких же, как и он сам, гулящих товарищей. До поступления в отряд они промышляли соболя, однако неудачно, нанимались охранять торговые караваны, иногда, пропившись до исподнего, брались за любую подённую работу. Поговаривали, будто бы числились за ними и лихие дела.
Щипицын сразу полюбился Атласову какой-то особенной бойкостью характера, готовностью идти без раздумий куда угодно, хоть на край света, лишь бы не знать в жизни скуки.
Весёлый этот проныра, узнав, что начальник отряда жалован шубой с царского плеча и произведён в казачьи головы самим государем, сумел указать Атласову способ, как добыть дощаники для плавания из Енисейска в Якутск. К тому времени имущество отряда — пушки с ядрами, пищали, множество другого вооружения, а также всяких годных в походе припасов — громоздилось на берегу Енисея целыми горами, а речные суда, выделенные Атласову енисейским воеводой, оказались мелки, стары и дырявы — плыть на них можно было разве лишь в гости к водяному.
По подсказке Щипицына казаки захватили два вместительных прочных дощаника, принадлежащие какому-то именитому торговому гостю, а из выделенных воеводой загрузили только один, тот, что был попрочнее, остальные же попросту бросили. В случае расспросов по этому делу уговорились объявить, что в чужие суда сели по ошибке, приняв их за свои. При этом Щипицын сумел убедить Атласова, что енисейский воевода не осмелится преследовать за самоуправство человека, взласканного государем. Да что там преследовать! Государь попросту прикажет снять с енисейского воеводы шапку вместе с головой за то, что он вместо прочных посудин пытался всучить Атласову дырявые корыта.
С этого захвата чужих дощаников и начался путь к тюрьме. Якутский воевода, может быть, и уладил бы как-нибудь с енисейским воеводой это дело о захвате дощаников торгового человека, да вся беда в том, что самовольный захват был лишь первой ласточкой в той волне самоуправства и разгула, которая с лёгкой руки Щипицына захлестнула атласовский отряд.
Почти все деньги, полученные от Атласова при вступлении в отряд, новоиспечённые государевы казаки истратили на закупку вина — брали в складчину, бочонками.
Едва отчалили от Енисейска и достигли Тунгуски, началось веселье. Пили и пели так — небо качалось. Орали в сто лужёных глоток, поклявшись распугать всё таёжное зверьё на Тунгуске на сто лет вперёд.
Атласов тоже отпустил вожжи. Кружила голову слава, приятны были почести, какие воздавали ему казаки — все они до единого хотели выпить хотя бы раз, а потом хотя бы ещё и ещё раз на вечную дружбу с казачьим головой, жалованным самим государем. Вскоре его величали уже не головой, а попросту атаманом — так звучало намного теплее и приятнее для всех. И атаман, сердечно обнимая милого друга Щипицына, назначенного им есаулом отряда, старался перепить и перепеть всех, дабы не уронить себя в глазах весёлых своих товарищей. Расчувствовавшись, он сулил им открытие новых земель, даже богаче Камчатки! — и за те земли государь пожалует их всех до единого в казачьи головы и поднесёт по большому орлёному кубку.
Дальше — больше. Пугали зверей — стали пугать торговых людей. Останавливали плывущие навстречу купеческие суда, требовали угощения, подарков. Когда один из дощаников дал течь, казаки задержали первое попавшееся торговое судно и пересели в него, «забыв» выгрузить купеческие товары. Ограбленному купчишке велели занять освободившийся дощаник и плыть со своими людьми поскорее в Енисейск, покуда судно совсем не затонуло и покуда у казаков совсем терпение не кончилось.
Потом и вовсе началось несуразное. Атласов смутно помнил, как гонялся на своих дощаниках за судами, принадлежащими самому енисейскому воеводе! Хоть и были воеводские суда не в пример атласовским быстроходнее, однако где ж им было уйти от преследования, если казаки прознали, что те суда гружены вином!
Догнали, хотели брать вино силой, ан оказалось, что воеводский приказчик — душа человек, что вовсе он не намерен был бежать от казаков, а просто хотел узнать из чистого интереса, хорошо ли владеют казаки вёслами и парусом. И как только увидел он, что за молодцы наседают у него за кормой, тут же по своей доброй воле велел своим гребцам сушить вёсла — так его разобрала охота взглянуть в лицо и воздать должное богатырской силушке казаков-удальцов. Тут же велел он выкатить бочки с мёдом и поить казаков, сколько влезет. Атласова же лобызал со слезами умиления и братской любви и лично проводил на атаманский дощаник, даже подушечку под голову атаману подложил с превеликой заботой о его сладком покое.
Но лишь уснули казаки, поднял, стервец, паруса и скользнул пораньше утречком прочь от друга-атамана, не оставив тому даже малого жбана медку на опохмелку.
Казаки утром рвали на голове волосы, что дали так провести себя. Целых два дощаника с вином ускользнули у них из-под носа как раз тогда, когда они вошли в самую охотку!
Не беда! Едва перетащили суда через Ленский волок и достигли Киренского острога, наткнулись на винный курень, который тайно держал киренский приказчик. Перетаскали приказчику за корчемное вино почти все товары с грабленого купеческого дощаника — три недели стоял в Киренском дым коромыслом.
Славно погуляли! Подплывая к Якутску, казаки даже и думать не хотели о том, что весть о разбое на Тунгуске могла уже достигнуть ушей якутского воеводы. Где им было думать об этом! В тот час, когда вооружённый конвой препровождал их от причала за тюремные стены, все они ещё пошатывались, блаженно улыбались, объяснялись конвойным в любви и лезли целоваться, и всё это под громоподобный хохот толпы любопытных, собравшихся на берегу.