Будто серым свинцом ударило в лицо офицеру. Ему показалось, что оно тут же подернулось ледяной коркой. Терпан увидел старшего лейтенанта через стекло. Тот махал руками: поехали! На самых малых оборотах машина тронулась вслед за офицером.

— Заезжай к яру, — крикнул офицер и указал на кустарник, темнеющий рядом с вездеходом. — Будем ночевать.

Четыре часа дня. Над бушующей круговертью опустилась полярная ночь. Старший лейтенант не зря завел машину сюда. Где мелкий кустарник, там и замерзшая протока. Тут всегда тише. Офицер и солдат понимали, что пурга может продлиться несколько дней, но другого выхода у них не было…

Михаил устало прикрыл глаза. И тут же вздрогнул от резкого возгласа:

— Не спать!

А спать хотелось. В кабине было тепло от двигателя, и глаза сами слипались от усталости. Но глушить двигатель нельзя: через полчаса в кабине окоченеешь.

Над ними простиралось бесконечное ледяное небо, клубящееся в тучах снежной пыли, а они сидели у огня, слушая древнюю песню потрескивающих сучьев.

— Ну вот что, Терпан, — сказал командир, — залезайте в кабину. Спать!

— А вы, товарищ старший лейтенант?

— Будем отдыхать по очереди.

Потом полез в кабину старший лейтенант. Во время пересменки пили кипяток с сахаром. Труднее было с дровами. Кустарник вокруг сожгли весь, и приходилось уходить по протоке на открытое место.

Так прошла ночь. Терпану она показалась вечностью. У Михаила было такое ощущение, что в его жизни произошло что-то очень важное. Он напрягал свои силы, но никак не мог понять, что именно. Одно солдат представлял четко: за одну ночь он стал каким-то другим. Как будто из молодости сразу шагнул в зрелость.

Кошмарная это была ночь. А утром тундра опять сверкала белизной, мерцая от маленького полярного солнца тысячами золотых блесток…

Орудуя рычагами, то и дело поглядывая на приборы, Терпан старательно объезжал закопавшиеся в снег до суков, а то и по самую макушку карликовые березки.

Старший лейтенант Васильев дремал под мерный рокот вездехода. Намотался за ночь. Терпан подложил ему под голову ватник. Иван Николаевич открыл глаза:

— Я, кажется, задремал? Сколько проехали километров?

— Тридцать.

— Останови!

Выпрыгнув из кабины, развернул карту, огляделся и, растягивая слова, произнес:

— Ну, брат, впереди — самое трудное. Река!

Старший лейтенант не ошибся. Вскоре показалась река. На самом берегу старший лейтенант приказал остановиться:

— Пойду, лед проверю.

В ожидании офицера Михаил постучал по башмакам гусениц молотком, вбивая показавшиеся соединительные штыри. Потом, щурясь от солнца и от белизны сугробов, стал разглядывать тундру. Кругом, куда ни кинь взор, — холодная безмолвная равнина. А ведь есть в ней какая-то притягательная сила, заставляющая жить здесь.

Терпан спохватился: «А где же офицер?» Из-под руки взглянул на лед речки и побежал под гору. Старший лейтенант, положив поперек двух льдин палку, пытался выкарабкаться из воды. Но это ему не удавалось. Терпан протянул руку.

— Как же вы так, товарищ старший лейтенант?

— Не заметил, черт возьми.

К вездеходу побежали. Старший лейтенант переоделся в сухое. Запас одежды они захватили для оленеводов.

А перебираться через реку все-таки надо. Шестеро суток люди в тундре. Восемнадцать сантиметров лед. Может выдержать, а может и нет.

Гусеницы вездехода загремели по льду. На середине реки раздался зловещий треск. Лицо Михаила сразу же покрылось бисеринками пота.

— Быстрей! — невозмутимо приказал Васильев.

Терпан увеличил скорость. Они уже были близки к противоположному берегу, как вдруг треск, сопровождавший их весь путь по льду, усилился. Вездеход покачнулся в одну сторону, потом — в другую, и оба, солдат и офицер, одновременно поняли: лед раскололся, и машина сейчас окунется в воду. Вездеход не тонет. Но это когда он на полой воде, а тут…

В голове одна мысль: выехать! И они выехали. Уже на берегу, Михаил, выпрыгнув из машины, сел прямо в снег, полез в карман за сигаретами. И вдруг почувствовал, что по щекам катится пот. Слишком велико было нервное напряжение.

— Дай-ка и мне подымить, — сказал Васильев и тоже присел на снег. Смертельная усталость сдавила обоих. Но надо было ехать. Тундра в любой момент могла опять подкинуть какой-либо неприятный сюрприз.

…Вездеход оленеводов лежал, одной гусеницей провалившись в снежную яму по самую кабину. Вторая гусеница, слетевшая с трака, находилась тут же.

— Ань дорово те! (здравствуйте) — приветствовали оленеводы своих спасителей…

ТАМ, ЗА ПОВОРОТОМ…

Ноябрь. Но уже зима. Настоящая, сибирская. Мороз под тридцать. Ледяной ветер. Откроешь дверцу кабины — насквозь прохватывает. Река, которую должна преодолеть колонна машин, уже встала. Но выдержит ли лед? Выдержит — значит, не надо ехать в объезд и будут сэкономлены силы, горючее, а главное — время. Время для военных водителей — все. Временем измеряется боеготовность.

Автомобили упрямо двигаются к противоположному берегу, сопровождаемые зловещим треском льда. Еще несколько метров — и опасность позади. Вот и берег. Тяжелый «Урал» поднимается в гору, а рядовой Геннадий Шефер думает о том, что дорога, как и жизнь, полна неожиданностей — перед выездом все и не предусмотришь. Но многое можно и нужно. Так учил Геннадия его отец, посвятивший всю жизнь шоферскому делу.

Видел Геннадий, с какой завидной ловкостью отец управляется с работой. Они не раз в родной Комаровке, что в Красноярском крае, вместе убирали пшеницу, рожь, овес… Отец что за баранкой автомобиля, что за штурвалом комбайна одинаково уверенно чувствовал себя. Видел это Геннадий и старался перенять у отца все лучшее. Второе место занял Геннадий на состязаниях механизаторов родного Пировского района. Почетную грамоту ему тогда вручили. С завистью смотрел на Геннадия младший брат Владимир. Он тогда еще в сельском ПТУ учился, в том самом, которое успешно окончил Геннадий… А ведь где-то на дальних трассах носится и машина рядового Владимира. Дошел слух до Геннадия, что колонна машин, одной из которых управляет его брат, должна встретиться ему в пути. Где? Он не знает. Может быть, там, за следующим поворотом…

Вглядываясь вперед, туда, где окутанный легкой дымкой дрожит серпантин дороги, Геннадий размышлял о своей жизни, об отце, о подразделении, которое стало за полтора года службы родным, о командирах, боевых товарищах. Геннадий считает: повезло ему в службе. В такой дружный коллектив попал. В подразделении много комсомольцев. Шумны, волнующи молодежные вечера. Перед этим рейсом шел разговор о совести. Совесть… Комсомольская, солдатская… В рейсе она твой главный контролер. И не бог тебе судья, как говорят старушки, а она, эта совесть. Каждый раз перед рейсом по сложившейся в автобате традиции водители несколько минут стоят перед монументом, сооруженным в честь павших на фронтах Великой Отечественной. Как бы прикасаясь сердцем к самому святому, совестью своею воины клянутся быть достойными подвигов тех, кто не вернулся с поля битвы.

Догорает сентябрьский день. Комсомолец Шефер, расправляясь с поленьями, расспрашивает повара комсомольца рядового Геннадия Аванесова о том, как ему удалось завоевать первое место на окружных состязаниях поваров.

— Секрет один знаю, — улыбается Аванесов.

— Какой же? — не унимается Шефер.

— Когда готовлю блюда, всегда думаю о тех, кто кушать их будет…

Потом Геннадий просит Аванесова показать часы, врученные повару командующим войсками военного округа. Но рассмотреть эти часы не успевает. Неподалеку от кухни останавливается бензовоз, под которым сверкает язычок огня, угрожая перерасти в пламя. Через несколько минут может случиться непоправимое. И Аванесов, и Шефер, не сговариваясь, бросаются гасить огонь.

— А если бы бензовоз взорвался? — спрашивает Шефера Аванесов, наливая ему миску наваристого борща.

— А я о себе не думал.

Езда по горной трассе — не увеселительная прогулка. Может быть, из-за таких вот дорог и эмблемы у водителей несколько необычные — колеса с крыльями. На высоте, мол, приходится порой парить, а потому и выдержка должна быть такой же, как у пилотов.