Бог, приходится согласиться, способен проявлять удивительную доброту. Когда я был священником, – а я готов первым признать, что к церкви меня влекли лишь колокола и запахи, потиры, кадила и пение антифонов, – то считал Бога капризным резонером. Вот он я, ревностный и жаждущий служения, и вот эта противная, противная Библия – книга, которую я никогда высоко не ставил, твердящая о том, насколько я проклят и пакостен. Так что я был рад-радешенек подать в отставку и рвануть прочь от алтаря, чтобы никогда к нему не возвращаться.

Но – и тебе, Душечка, заглядывавшей в самые потаенные уголки моей души, это известно лучше, чем кому бы то ни было, – в жизни Матушки существовало и то, что мы можем назвать лишь Пустотой. Я выбивался из сил, я сражался моими кулачонками за униженных и оскорбленных нашего мира, я поставил мой талант на службу вещам безмерно важным, я прилагал – в отличие от Уоллиса – усилия к тому, чтобы вести достойную жизнь. Знаю, найдется множество недоброжелателей, считающих, что если тебя поливают мочой в Нью-Йорке или вылизывают твой анус в кустах Хемпстед-Хит[205], так это отнюдь не свидетельствует о том, что ты ведешь достойную жизнь, но мы-то с тобой, Душечка, знаем, в чем состоит достоинство человека.

И вот теперь Гленда Господь дает мне шанс на физическое выздоровление, в точности отвечающий той самой страсти, о нечистоте которой вечно твердила мне Большая Бренда Библия. Бог, отдадим Ему должное, способен соделать подобающим все.

Я сказал Дэвиду:

– Я нездоров. Как ты думаешь… как ты думаешь, мог бы ты помочь мне?

И я произнес про себя кратенькую молитву, чтобы грудная жаба не оказалась недугом, который излечивается простым наложением рук.

Дэви улыбнулся:

– Конечно, мог бы, Оливер. Затем я и здесь. Огромная, жгучая волна крови всплеснулась во мне, поднявшись до самого затылка. Когда я заговорил, голос мой был хрипл:

– Здесь? Сейчас? Дэвид покачал головой:

– Нет, не думаю. Я приду к вам ночью. Так будет лучше.

– Я в комнате Фюзели[206], там рукой подать до Теда Уоллиса. Я слышу его храп настолько ясно, что…

– Ладно, тогда вы приходите ко мне. Знаете, где это?

Я кивнул, мне было неприятно, что все эти практические материи сообщают нашему свиданию обличье отчасти убогое.

Мы вернулись в машину, выпили чаю в «Скоул-Инн» и возвратились в Суэффорд, где на все лады расхвалили «Непрощенного», – я этот фильм уже видел, и мне не составило труда быстренько посвятить Дэвида во все его подробности.

Ну вот, Душечка. Такие дела. Слава богу, я никогда не трогаюсь в путь без баллончика отдушки для дыхания и тюбика «Мужской смазки». Отправляюсь в Дом Дэви. Пожелай мне удачи, дорогая.

III

Удивительное дело, но Матушка Миллс спустился в четверг утром к завтраку позже меня. Мне, человеку, гордящемуся тем, что я всегда и всюду оказываюсь последним, такого рода поражения никакого удовольствия не доставляют.

– С добрым утром, Тед, – пропел, входя в столовую, Оливер.

– Ты отталкивающе весел, – сообщил я, прислоняя «Телеграф» к чаше с джемом.

– Я-то? Я? Да, пожалуй, – ответил он и, захихикав, чуть ли не прыжками подлетел к буфету. – Лошадь готов съесть. Что всем нам, если взглянуть правде в лицо, возможно, и пришлось бы проделать, когда бы малютка Сирень не выздоровела вчера столь изуми-ительным образом.

Ад и все его экскременты, подумал я. Вот, значит, как.

– При всем моем к тебе уважении, Оливер, – скрипучим голосом произнес я, – не могли бы мы, пожалуйста, отыскать нынче утром тему разговора, не связанную с чудесами, черт бы их все побрал?

– Никак не можешь смириться с этим, верно, малыш? С доказательством того, что и в небе и в земле сокрыто больше, чем снится вашей хилой, затхлой, узколобой мудрости.

– Не уверен, что в твоем состоянии стоит набивать себе пузо таким количеством жареного, – сказал я, с отвращением оглядывая гору сосисок и почек на тарелке, которую он плюхнул на стол рядом со мной.

– Хо-хо! – воскликнул, возвращаясь к буфету, Оливер. – В моем состоянии?

И он принялся, размахивая ложкой, словно какой-нибудь составитель коктейлей, наполнять вторую тарелку.

– Совершенно не понимаю, что ты подразумеваешь под «моим состоянием». Какое такое состояние?

Я уставился на него, даже не пытаясь скрыть испуг.

– О нет…

Оливер озарился тем, что он, несомненно, считал внутренним светом, а я – гнусной ухмылкой.

– О да. О да-ди-да-ди-да!

– Уж не хочешь ли ты сказать, что и тебя тоже излечили дурацким наложением рук?

– Я здоров, Тед. Здоров, как вот этот бекон, только вдвое против него свежее и горячее.

– Ну да, – я кисло наблюдал, как Оливер, морщась, усаживается, – впрочем, маленький Чудотворец, похоже, не был так добр, чтобы избавить тебя от всех твоих немочей, верно?

– То есть?

– Я замечаю, что геморрой, который нас всех донимает, ты сохранил.

– А, это, – улыбнувшись, ответил он. – Со временем пройдет и геморрой, нисколько не сомневаюсь.

– Хм. Лично я предпочитаю полагаться на добрую старую гепариновую мазь.

Оливер накинулся на свой гаргантюанский завтрак. При всем моем раздражении, уверенность, с которой он себя вел, и несомненно подлинный блеск его глаз произвели на меня сильное впечатление.

– Давай серьезно, Оливер, – сказал я. – Ты действительно веришь, что вылечился? Полностью вылечился?

– Я выбросил все таблетки, Тед. Я чувствую… нет, словами то, как я себя чувствую, передать невозможно. У Дэви дар от Господа. Дар от самой Гленды.

– А его прикосновения… ты ощутил тепло, о котором все только и твердят?

– Дорогуша, – сказал Оливер, задержав вилку с почкой у рта, – ничего горячее я в жизни моей не ощущал. Он горяч, как раскаленный металл. Честное слово. Прожигает прямо до самых наиглубочайших глубин.

И мне стало ясно: придется заняться тем, что я ненавижу пуще всего на свете. Придется думать. Сесть, закрыть глаза, зажать ладонями уши и проанализировать все, что мне известно, – подобно шахматисту или дешифровальщику. Самое кошмарное занятие, какое только может подыскать для себя человек. Я не предавался ему с тех пор, как в последний раз написал порядочное стихотворение.

Я решил, что идеальным местом для размышлений может оказаться вилла «Ротонда»; было бы, однако, безумием тащиться в нее, не подкрепившись. И, оставив Оливера купаться в распутной сальности его завтрака и самодовольстве, я направился к библиотеке.

Утреннее винопийство порождает немало споров. По мере того как выпивка входит у человека в привычку, критический порог его неотвратимо сдвигается. Помню времена, когда возможность глотнуть еще до двенадцати дня что-нибудь покрепче томатного сока представлялась мне попросту немыслимой. Двенадцать обратились в половину двенадцатого, потом в одиннадцать, потом в половину одиннадцатого, потом в десять и так далее. Все это было, конечно, еще до того, как на нас обрушился здоровенный бумеранг пуританства, обративший пристрастие к выпивке в тайный грешок, каковой надлежит утаивать до второго завтрака. Спиртное есть великая тайна нашего времени. Если бы люди знали, если бы они имели хотя бы отдаленное представление о том, сколько всего выдувают наши политики и лидеры, они бы повыскакивали от ужаса из трусов. К счастью, журналисты, точно такие же, но более в этом смысле известные пьянчуги, стараются – блюдя собственные интересы – держать все в тайне. Число членов парламента, не принадлежащих к когорте тех, кого врачи называют функциональными алкоголиками, на изумление мало. Алан Бейт[207] вроде бы не пьет ни капли, да еще Тони Бенн[208] держится на одном только чае и трубочном табаке – вот и все трезвенники-парламентарии, каких я в состоянии припомнить. Если и существуют другие, так это, вне всяких сомнений, те, кого врачи уверили, что стоит им еще раз нюхнуть бренди, и они сыграют в ящик. Мне приходилось видеть упившихся в соплю канцлеров и премьер-министров, судей, телевизионных дикторов и председателей правлений транснациональных гигантов. Широко известный политический телекомментатор рассказывал мне в «Каркуне», что война в Боснии, с которой он тогда только-только вернулся, держалась исключительно на спиртном. Столкновения и стратегии целиком и полностью определялись запасами сливовицы и водки.