Джессика Уайлд

Живой

Серия: вне серии

Данная книга предназначена только для предварительного ознакомления!

Просим вас удалить этот файл с жесткого диска после прочтения.

Спасибо.

Перевод: Morley54Bobic

Редактор: Екатерина Лигус

Вычитка: Eva_Ber

Обложка: Таня Медведева

Оформление: Eva_Ber

ПРОЛОГ

Человек может услышать много вещей о себе, которые не пробьют его толстую кожу. Много вещей, которые не повлияют на то, как он живет.

Он придурок. Я могу сказать практически с полной уверенностью, что каждый мужчина слышит эти слова, по крайней мере, один раз в жизни. А все из-за того, что у нас есть член.

Он идиот. Это паршиво, но это можно пережить, и все мы знаем, почему мы идиоты. Мы думаем о сексе каждые семь секунд. Мы думаем о женском белье почти так же часто. Да, может быть, мы идиоты, но только потому, что наш разум озабочен. Со временем мы учимся управлять этим.

Он меня не понимает. Ну, конечно, нет. Если вы не скажете нам, что, черт возьми, мы должны понять, мы никогда не поймем. Это не стоит того, чтобы устраивать драму, по большей части, но иногда, когда вы действительно говорите с нами загадками, мы пытаемся понять. Мы пытаемся уладить это.

Он ужасен в постели. Ну, в этом что-то есть, но, опять же, мы становимся лучше. Переспи с чуть большим количеством женщин или научись еще паре вещей, и вуаля! В постели мы лучшие. Может быть, это самое худшее, что можно услышать, но, опять же, это ничего не меняет. Мы — это все еще я. Мы все равно будем действовать точно так же, как только со всем разберемся.

Это не изменит нас. Мы адаптируемся и преодолеем все. Затем мы продолжим.

Но потом приходит момент, когда что-то меняется. Мы сделали все, что должен сделать мужчина. Мы слышали все дерьмо, что о нас говорили; мы имели с этим дело и справились. Затем мы слышим одно-единственное, то, что понимаем после того, как совершили нечто, что нас разрушило.

— Он слепой.

Слепой не в переносном смысле, а по-настоящему.

В течение двенадцати лет мы соблюдали дисциплину, тренировались и работали. Мы взяли себя в руки и жили в особенном виде ада, все лишь с единственной целью — защитить нашу страну. Защитить наших друзей и семью.

Мы сделали это. Мы пожертвовали собой.

А теперь?

Нам достаточно долго удавалось не видеть размытую картинку наших друзей, разрываемых на куски, в которых стреляли больше раз, чем хоть одному из нас удалось подсчитать, и загнанных в угол только лишь с одной мыслью:

— Как долго они будут мучить нас, прежде чем Бог, наконец, заберет нас?

Мы видим, что все это происходит прямо у нас на глазах, и мы бессильны прекратить это, не важно, как сильно мы стараемся. Затем, вдруг... все становится черным. Последнее, что мы видели, был наш лучший друг, который забрызгал всех нас кровью, крича, чтобы Бог забрал его домой к его жене и не рожденному ребенку, не минуты не сомневаясь, что этому не суждено произойти.

Мне следует перестать говорить «мы», потому что это происходит не с каждым мужчиной. Лишь с единицами.

Но это случилось со мной.

И теперь любая надежда снова увидеть свет исчезает.

— Он слепой.

Не только у меня такое чувство, будто меня рвет на куски, будто я сгораю дотла, затем меня медленно ломает на миллион кусочков; я не вижу ничего, кроме темноты. Не слышу ничего, кроме мамы, тихо плачущей в углу моей палаты. Не чувствую ничего, кроме негодования и разочарования в себе, зная, что я мог бы сделать больше. Зная, что раз я был все еще жив, это была полностью моя вина. Именно я должен был умереть. Я должен был быть быстрее. Умнее. Мне не следовало думать о том, как чертовски жарко было на том раскаленном солнце или как много понадобилось бы времени, чтобы вытряхнуть весь песок из своей одежды. Я должен был все это предотвратить. За это отвечал я.

Я потерял двух своих людей, наблюдал, как почти погибли другие, и молился единственному Богу, которого я знал, чтобы это закончилось.

Все закончилось, но не так, как я просил.

Он забрал мое зрение. Он забрал мою способность видеть, что происходит, и мою способность разобраться с этим, адаптироваться и преодолеть... чтобы спасти моих друзей.

— Он будет снова ходить?

— Со временем и при помощи терапии, да. С его рукой могут возникнуть сложности. У нас есть еще один хирург, он планировал поставить какой-то аппарат, но на самом деле ему нужно будет пользоваться своей рукой. Хотя я понимаю, что не на сто процентов.

— А его ожоги? Как долго?

— Мы тщательно лечим их. Останутся шрамы. Его ожоги слишком серьезные, а пластическая хирургия не всесильна. Ему долгое время будет больно, придется себя ограничивать до тех пор, пока он полностью не поправится, но он поправится, миссис Тэтчер. Он жив.

Я слышал всхлип мамы; практически мог слышать, как слезы капают из глаз:

— А его глаза?

Вздох, затем звук шелеста одежды. Доку было неловко настолько, что я мог понять это, всего лишь услышав:

— Ему нужно показаться специалисту, как только он окажется дома. Шрапнель почти разрушила его зрительный нерв, а у меня нет каких-то обоснованных предположений, но...

Мне не нужно было быть зрячим, чтобы знать, что взгляд на лице доктора был смирившимся. Он не думал, что я снова смогу видеть. Хоть когда-нибудь.

Я и не надеялся услышать обратное.

Моя судьба была предрешена.

Я больше не был тем человеком, каким я впервые вступил в армию. Не был тем человеком, которого увидели ребята из моего подразделения, когда в тот день они последовали за мной в самоволку.

Я был результатом войны.

Последствием.

Лежа здесь, в этой неудобной постели, со своей полностью обездвиженной от падения левой ногой, пострадала не только голень и малоберцовая кость, но и мое бедро тоже; повязки, покрывающие обожженную кожу на левой стороне; ощущение такое, будто рука была раздроблена, лицо покрыто бинтами... Я знаю, что моя жизнь изменилась. Я знаю, что боль будет длиться долго. Что боль, которую я сейчас чувствую, ничто в сравнении с тем, что я буду чувствовать позже.

Может быть, морфий и лишает мое тело чувств, но он, определенно, не действует на мой разум.

Может быть, я сейчас и слепой, но я до сих пор вижу моих гибнущих людей. Я все еще вижу это пустынное солнце, которое светило на нас, когда мы подходили к мосту, что привел бы нас назад к базе. И я до сих пор вижу яркий свет, который светит на приборную панель машины. Он отражается от мачете, которыми сигналил придурок, целившийся тем гребаным оружием прямо в нас. Всего лишь в сотне ярдов от нас.

И я до сих пор могу чувствовать панику. До сих пор осознаю, что мы облажались. Нет, осознаю, что кто-то, кому мы должны были доверять, предал нас. Чувствую беспомощность от того, что не могу остановить это. Я должен был увидеть знаки. Я должен был быть более осторожным.

Я все еще могу видеть, и чувствовать, и слышать... все это.

И все еще не могу это прекратить.

Глава 1

Грэйс

Кто-то может не согласиться, но для меня нет ничего более унизительного, чем, будучи в двадцатидевятилетнем возрасте, вынужденно снова переехать в дом к своим родителям, и только потому, что оказалась такой дурой. Меня не смущали неудавшиеся отношения или неудавшаяся попытка стать матерью. Нет, эти вещи были опустошающие, а не сбивающие с толку. Меня смущает то, что единственный выбор, который у меня есть, — это вернуться в комнату, в которой я провела большую часть жизни, где я провела много ночей, желая большего, и все потому, что я не могла собраться с мыслями.