— Витька был недоносок и идиот от рождения, уверяю вас! Уже сама идея — сделаться заядлым украинским шовинистом уроженцу Орловской губернии, потомственному кацапу — была идиотской.

— Кажется, он удрал из Киева в сорок третьем с сыном-подростком? — задумчиво заметила как-то жена Николая Осиповича, разрезая за обедом утку, фаршированную яблоками, любимое блюдо мужа. И под шестьдесят лет она сохранила внешность комсомолки двадцатых годов: стриженые, сейчас очень поредевшие волосы и мужские угловатые манеры.

— Скорее всего мальчишку расстреляли друзья его папаши — гитлеровцы, — с раздражением, косвенно подтвердил писатель существование хотя бы в прошлом племянника; следя за операцией, производимой женой, он испуганно воскликнул: — Осторожнее, ты роняешь яблоко!

— Не волнуйся, папа, — смешливо-ласково сказала Таня, дочь-студентка. — В крайнем случае я тебе отдам свое.

— Не верьте ей: она сама съест и свое, и твое, — меланхолично заметил Олег, ее брат, юноша с насмешливым ртом.

Надежда Павловна посмотрела на детей, и в самом деле сморщенное и желтое печеное яблоко мягко шлепнулось на блюдо.

Все расхохотались.

Хороший признак, если в семье часто и охотно смеются, а в особенности по незначительному поводу: значит, это счастливая семья! Семеновы-супруги и Семеновы-дети часто препирались и острили один в адрес другого, но притом зорко следили за тем, чтобы лица близких не омрачались печалью или недомоганием. В последнее время предметом шуток в семье стал пресловутый «конфликт отцов и детей». Стоило дочери предложить пойти в кино, а отцу поморщиться, чтобы Таня и Олег с комическим пафосом заявили о том, что «яд конфликта» проник к ним, и предлагали радировать в «Голос Америки» об обнаруженном гнезде резкого идеологического расхождения старшего и младшего поколений.

Иногда Семенов читал семье только что написанную главу. После чтения начинался разговор. Случался и разнос. Бывало, что нападала мать, а прочитанное яростно защищали дети, иногда прокурором оказывался сын или дочь, а трибуналом, неподкупным и квалифицированным, — мать. За 40 лет супружества она научилась отстаивать свои взгляды.

Последние читки проходили особенно бурно. Николай Осипович писал роман о советской молодежи, и многое в нем казалось и жене и детям неверным.

— Секрет заключается в том, — впадая в раздражение, кричал Николай Осипович, — что сукины дети среди молодых были в самое разнообразное время. И при царе Мидасе, и при папе Пии Первом, и в наши дни. Вообще сукинсынство — категория скорее биологическая, чем социальная!

— Но оно всегда окрашено в цвета времени, — возражала Таня, — сукин сын в наше время и в нашей стране — это прежде всего бездельник-ловчила. Обязательно ловчила — иначе он не сумел бы тунеядствовать с блеском.

— Вроде твоего Васи Крохина, — язвительно замечал Олег.

— Вася Крохин — жизнерадостный парень! — кричала Таня. — Он влюблен в жизнь и за это ему многое простится!

— И в «Анне Карениной» есть жизнерадостный парень. Его, кстати, тоже звали Васей, — сдержанно напоминал Николай Осипович, — помните, тот самый Вася Весловский, к которому Левин приревновал свою молодую жену? Осел и бездельник даже по тем временам. Вечный тип!

— Нет вечных типов! — нравоучительно замечала Надежда Павловна. — Ты забыл диалектику, Николай!

— Ах, ничего я не забыл! — сердито отмахивался Семенов. — Хотя… кое-что и хотелось бы забыть.

Мать многозначительно смотрела на дочь.

Таня молчала, поджав губы. Она выглядела расстроенной. Все отлично понимали, в чем тут дело. Уже с полгода она часто бывала в кино и в театре с Васей Крохиным, своим однокурсником, и, видимо, находила в его обществе какой-то интерес. Родители знали об этом знакомстве, и вовсе ему не радовались. Однако попытки матери (отец только хмурился) «образумить» дочь кончались вспышками с ее стороны и усиливали, а не ослабляли склонность Тани к пустому, по мнению семьи, молодому человеку.

— Ведь вы поймите, — кипятился Николай Осипович, возвращаясь к своему роману, — что я хочу показать! Я хочу показать, что никто нам не простит, если мы не опишем точно и правдиво юношу наших дней с завитой прической. Да, да! Такие бывают. Делают перманент! Вы скажете — прическа не показатель, можно и с перманентом выдумать порох. Нет, нельзя! Он весь ушел в свой перманент, у него за душой ничего, кроме перманента, нет! А некоторые девицы? Ты, Танечка, не слушай, но…

— Довольно, Николай! — поспешно вмешалась Надежда Павловна, отлично зная, что за этим последует.

— Нет, не довольно! — крикнул разгневанный Николай Осипович. — Не довольно! Конечно, гораздо приятнее мне описывать их сверстников и сверстниц, которые… Ну, нормальный тип нашей молодежи. Тех самых, которые и на заводах, и в вузах, и на полях ничуть не хуже, чем их отцы и матери…

— Ах, не хуже? — торжествовал Олег. — Значит, все-таки ты считаешь, что твое поколение достигло потолка, а мы уже не можем прыгнуть выше?!

— Если бы каждое новое поколение не «прыгало», как вам угодно выразиться, — с досадой ответил отец, переходя на «вы», — то у человечества не было бы прогресса, а он неоспоримо есть. Прыгайте на здоровье! Но обязательно выше, чем отцы и матери!

— Вовсе не обязательно выше, — поправляла мать, — лишь бы не ниже.

— Мама, ты не веришь в будущее! — с хохотом уличали ее и сын и дочь, уже забывшая, что обидели ее Васю.

К началу июля отец захотел в корне переработать ту часть своего романа, в котором он описывал молодежь ткацкой фабрики. Оказалось, что там совсем недавно работала Валентина Терешкова, ныне совершившая беспримерный подвиг.

— Чего-то я, видимо, не учел, — смущенно сознался Николай Осипович в семейном кругу. — Перманент на одном-другом чудаке увидел, а Валю не приметил!

На семейном совете решено было отправить Николая Семеновича в писательский Дом творчества, что в Малеевке, близ Москвы, — там вдали от шума городского он доработает роман. С ним вместе ехала жена, и немного позже должна была приехать дочь. Сыну предстояла летняя практика…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Альфред Семенов подъезжал к Москве невеселый. Он был от природы мнителен, и это свойство не уменьшилось в бурные годы отрочества. Он помнил напряженное лицо отца и обморочное состояние матери в пути между каким-то немецким городом западнее Берлина, занятым советскими войсками, и близкой станцией, куда, по частным сведениям, уже вступили американские войска. Успешное и быстрое продвижение семейного «мерседеса» определяло на многие годы судьбу отрока и его родителей… Словом, Альфред (он не всегда был Альфредом, это оперное имя он получил одновременно с принятием всей семьей лютеранства) отличался нервозностью и всегда ждал беды. Многократные беседы с Кнаббе и преподавателями школы психологического воздействия, как пышно именовал свой притон Кнаббе, только расстраивали молодого человека. Когда его пригласили в особняк на тихой улице (он не мог понять, почему именно его, и не подозревал, что, наряду с ним, приглашены, только на другие часы, еще многие господа, собиравшиеся в путешествие по России), Альфред сразу же задумался. Его знание языка, хотя отчасти и позабытого, показалось ему неоценимым, но и опасным преимуществом для ознакомления со странными порядками, царящими на бывшей родине отца. Что порядки были именно странные, он усвоил глубоко и искренне. В странностях он убедился сам на собственном опыте: сначала его отца почтительно именовали господином министром и его превосходительством, а потом за ним гонялись конные и пешие для того, чтобы повесить. А его самого называли барчуком и вовсе не в осудительном смысле. И потом называли барчуком, но вкладывали в это слово обидное и колкое значение. Все это казалось Альфреду, воспитанному в Западной Германии, в застывшем, несмотря на внешние перемены, восприятии мира и людей, чинопочитании и чиноназывании, прежде всего именно странным. Вместе с тем он не мог не питать злобы к царящим в России порядкам, в результате которых крупное и благоустроенное имение матери близ Киева почему-то ныне называлось колхозом и принадлежало детям бывших подвластных матери крестьян, а не ему, Альфреду.