— Я из Германии, мадам.

— Не называйте меня «мадам». Знаете, вы прекрасно говорите по-английски. Так, значит, из Германии. Случайно не из Баварии?

— Да. — Довольно обычное лицо ее преобразилось, засияв улыбкой, и я мысленно поздравил старую даму с успехом, с каким ей удалось так легко отвлечь девушку от мыслей о ее бедственном положении. — Из Мюнхена. Может быть, знаете такой?

— Как свою ладонь, — спокойно ответила та. — Вы еще очень молоды, не правда ли?

— Мне семнадцать.

— Семнадцать! — Ностальгический вздох. — Ах, милая моя, я помню, когда мне было семнадцать лет! Тогда еще не было никаких трансатлантических лайнеров, это уж точно.

— Фактически братья Райт еще не поднимались в воздух, — буркнул я. Ее лицо действительно было мне знакомо, и мне стало досадно, что я сразу не вспомнил, скорее, не узнал ее. Видимо, это произошло по той причине, что ее привычное окружение совершенно не ассоциировалось с этим мрачным, насквозь промерзшим миром.

— Обижаете, молодой человек? — спросила она, но на лице ее не было выражения обиды.

— Не представляю себе, чтобы кто-нибудь захотел вас обидеть. Мир был у ваших ног уже во времена Эдуарда, мисс Ле Гард.

— Значит, вы меня узнали? — Она была искренне польщена.

— Трудно найти человека, который бы не узнал Мари Ле Гард. Или бы не знал вашего имени. — Я кивнул в сторону молодой девушки. — Смотрите, Елена тоже вас знает.

Действительно, по выражению благоговейного восхищения на лице молодой девушки из Германии было видно, что это имя ей тоже знакомо. Двадцать лет — королева мюзик-холла, тридцать — королева музыкальной комедии, любимая всеми, кто ее знал, не столько за талант, сколько за врожденную доброту и благожелательность, за полдюжины приютов для сирот в Британии и в Европе, которые она содержала. Мари Ле Гард была поистине одной из интернациональных фигур в артистическом мире.

— Да, да, я вижу, вы знаете мое имя. — Мари Ле Гард улыбнулась мне. — Но как вы меня узнали?

— Естественно по вашей фотографии. Я видел ее в «Лайфе» на прошлой неделе, мисс Ле Гард.

— Для друзей я просто Мари.

— Но я же вас не знаю, — возразил я.

— Я заплатила целое состояние, чтобы они отретушировали эту фотографию и сделали ее хотя бы презентабельной,— сказала она.— Это — превосходная фотография, тем более что она весьма мало похожа на то лицо, которое в действительности я вынуждена признать своим. Поэтому всякий, кто отождествляет меня с этой фотографией, мой друг до конца дней. Кроме того, — с улыбкой продолжала она, — я питаю самые дружеские чувства к тем, кто спас мне жизнь.

Я ничего не ответил, так как в этот момент все мое внимание сосредоточилось на том, чтобы поскорей закончить перевязку: Елена уже вся посинела от холода и не могла унять дрожи. Тем не менее она безропотно перенесла всю процедуру и благодарно улыбнулась мне, когда я закончил. Мари Ле Гард одобрительно посмотрела на повязку, наложенную мной.

— Теперь я убедилась, что вы действительно усвоили кое-что из своего ремесла, доктор... доктор...

— Мейсон. Питер Мейсон. Для друзей просто Питер.

— Ну, значит, Питер. А теперь, Елена, одевайтесь. Быстро, быстро!

Через пятнадцать минут мы были уже у нашего домика. Джекстроу отправился распрячь собак и крепко привязать их, а Джесс и я помогли обеим женщинам спуститься через люк по оледеневшей лестнице. Но как только мы сошли вниз, я забыл и о Мари Ле Гард, и о Елене. Не веря своим глазам, я смотрел на открывшуюся передо мной картину. Я смутно сознавал, что рядом со мной Джесс, на лице которого выражение гнева и изумления медленно сменяется выражением невольного ужаса, ибо то, что мы увидели, хотя и касалось нас всех, но больше всего касалось именно Джесса.

Раненый радист по-прежнему лежал там, где мы его оставили, тут же были и все остальные, стоя неровным полукругом у его койки и слева от плиты. А в центре лежал вверх дном, врезавшись углом в деревянный пол, наш большой металлический радиоприемник и передатчик, наш РКА — единственный источник контакта с внешним миром, единственное средство призвать на помощь в случае беды. Я почти не разбирался в радиотехнике, но тут понял с леденящей душу ясностью, как и все остальные, стоявшие словно завороженные полукругом, что наш передатчик приведен в полную негодность.

Секунд тридцать прошли в полном молчании, тридцать секунд, нужные для того, чтобы я мог вновь положиться на свой голос и вообще заговорить. Когда же я наконец нарушил молчание, голос мой в неестественной тишине, которую нарушало лишь бесконечное дребезжание анемометра наверху, прозвучал тоже неестественно тихо.

— Великолепно! Право, великолепно! Прекрасное завершение прекрасного дня! — Я медленно оглядел всех, одного за другим, потом указал на разбитый передатчик. — Какой идиот позволил себе выкинуть такой номер, черт возьми?

— Как вы смеете разговаривать с нами таким тоном, сэр? — Человек с седыми волосами, которого я мысленно окрестил «полковником Дикси», шагнул вперед, и лицо его вспыхнуло от негодования. — Мы вам не дети, чтобы...

— Замолчите! — проговорил я довольно спокойно, но, должно быть, в моем тоне было нечто такое, что заставило его замолчать и сжать руки в кулаки. Я снова обвел всех взглядом. — Ну, говорите!

— Боюсь... боюсь, что это я, — заикаясь, проговорила стюардесса. Ее темные глаза неестественно расширились, лицо было белым и напряженным, как тогда, когда я впервые увидел ее. — Я одна виновата...

— Вы?! Не верю я вам! Вы ведь именно тот человек, который лучше всех должен знать, как необходимо радио в таких условиях...

— Тем не менее вам, видимо, придется поверить. — Спокойный, уверенный голос принадлежал человеку с рассеченным лбом. — В ту минуту никого, кроме нее, не было у передатчика.

— А что у вас с рукой? — Я только сейчас заметил, что одна рука у него в крови.

— Хотел придержать его, когда увидел, что он опрокидывается. — Он криво усмехнулся. — Тяжел, проклятый!

— Ах вот оно что! Что ж, во всяком случае спасибо за попытку. Вашей рукой я займусь позже. — Я снова повернулся к стюардессе, и даже ее бледное, измученное лицо не смогло смягчить моего гнева и, честно говоря, страха. — Полагаю, что он так и развалился у вас в руках.

— Я же сказала, что виновата... Я стояла вот тут, на коленях возле Джимми и...

— Возле кого?

— Возле Джимми Уотермена. Второго помощника. Я...

— Второго помощника? — перебил я ее. — Насколько я понимаю, речь идет о радисте.

— Нет, Джимми — пилот. У нас на борту три пилота, а радиста не было.

— Не было... — Я проглотил конец этого невольного возгласа и вместо этого спросил: — А кто же тот человек, который отдыхал в кабине для экипажа? Штурман?

— Штурмана у нас тоже не было. Гарри Уильямсон — бортинженер... Был бортинженером.

Ни радиста! Ни штурмана! Видно, многое изменилось на этих маршрутах с тех пор, как я несколько лет назад летал над Атлантикой на стратосферном истребителе. Я оставил эту тему и вернулся к первому вопросу. Кивнув в сторону разбитого передатчика, я спросил:

— Ну так как же все это случилось?

— Поднимаясь, я задела за стол и... — Голос ее замер в нерешительности.

— Вот так взял и упал! — сказал я, не в силах поверить этому. — Ведь он весит сто пятьдесят фунтов, вы же утверждаете, что взяли и просто так сбросили его со стола.

— Я не сбросила. У него подломились ножки.

— У него нет ножек, — кратко возразил я. — Петли.

— Ну, значит, петли.

Я посмотрел на Джесса, который отвечал не только за радиопередатчик, но и за устройство стола.

— Такое возможно?

— Нет! — Г олос его прозвучал категорически.

Снова напряженная тишина, молчание, которое из неловкого стало почти невыносимым. Но мне уже становилось ясным, что дальнейшим допросом мы ничего не добьемся, зато многое потеряем. Приемника мы лишились, и точка!