— Видите ли… это в смысле… изобилия… Художественный образ, так сказать, — попытался объяснить Морщицын, чем привел консультанта уже в совершенное неистовство.

— А если я не желаю вашей котлетки? Если я связываю с пятилеткой куда большие и совсем не котлетные мысли, тогда как? Должен я выполнять в срок пятилетку или не должен? Стыдно, стыдно, папаша, в ваши годы такую пошлятину городить! Ни грана мастерства!

— Мастерство — дело наживное, — уцепился старик. — На то вы сюда и поставлены, чтобы создавать необходимые условия для овладения этим мастерством всеми трудящимися без различия образовательного ценза, возраста и национальности… Я, милый мой, не смотри, что старый, а все ваши инструкции наизусть выучил!

Чем больше кипятился консультант, тем неуязвимее становился Морщицын. На все резкости рыжего парня старик отвечал веселыми притчами или просто подмигивал и качал головой.

— Знаете что, — сказал Морщицын, желая закруглить беседу. — У вас, как мне известно из газет, организован семинар начинающих поэтов. Вот вы меня туда и зачислите… Идет?

— Ни в коем случае, — вспыхнул консультант. — У нас, уважаемый папаша, объединение молодых поэтов, а не курсы повышения квалификации престарелых графоманов.

Сказав это, консультант сам почувствовал, что хватил лишнего, и, заикаясь, пояснил:

— Вы меня извините… я вас персонально не хотел обидеть.

— Зря извиняетесь, — успокоил консультанта Морщицын. — Не признали вы — признают другие. Был бы я, а редакций и консультантов на мой век хватит!

В подтверждение своей правоты Морщицын достал из папки фирменный конверт редакции журнала «Тара и упаковка» и показал консультанту письмо, в котором заведующий литературным отделом сообщал гражданину Морщицыну, что «присланный им цикл стихов принят к печати и гонорар будет выслан на днях».

— А вы говорите — графоман! — сказал старик консультанту, который, раскрыв рот от изумления, пытался засунуть в боковой карман дымящуюся трубку.

Не привыкший откладывать свои дела в долгий ящик, железный Морщицын тут же, на глазах бледного и остолбеневшего консультанта, переложил раскритикованные стихи в новый конверт и, сочинив короткую сопроводиловку, адресовал все это в редакцию единственного толстого журнала, куда он раньше ни разу не обращался.

Как-то, когда Карзинов был на работе, а Морщицын «промышлял по идеологической линии», Агриппина услышала слабый стук. Не снимая цепочки, Агриппина приоткрыла дверь и увидела незнакомого бородатого мужчину в клетчатом бобриковом пальто и в полосатой коричневой кепке.

— Простите, — приглушенно сказал незнакомец, — если не ошибаюсь, имею честь видеть Агриппину Леонидовну? Я к вам по важному делу… Знать-то вы меня не можете, а я о вас слышал… много слышал… Барыга моя фамилия, Григорий Александрович. Из Сибири я…

— Барыга?.. Что-то не могу припомнить… Да что же мы на лестнице разговариваем?.. Пройдите, пожалуйста…

Гость снял кепку, погладил выбритый до зеркального блеска затылок и, смеясь, сказал:

— Как говорится в старинной волжской песне: «На вершине его не растет ничего». А было время — хотите верьте, хотите нет — холодную завивку делал, как и женишок ваш бывший…

— Какой женишок?

— Даурского Костю имею в виду.

— Жив он? — стараясь не выдать своего волнения, спросила Агриппина.

— Здравствует и шлет вам вместе с приветом свои самые большие извинения. Прощения просит…

Осушая подряд третий стакан чая, гость говорил о Даурском так увлекательно, что Агриппине временами казалось, что речь идет не о ее незадачливом женихе, а о каком-то персонаже интересного, незнакомого ей романа.

— Очень все удивительно получилось! — рассказывал Барыга. — Было бы вам известно, уважаемая Агриппина Леонидовна, — пили мы с Костей в свое время весьма и весьма. А потом судьба забросила меня в Сибирь. Вдруг в позапрошлом году получаю я от него телеграмму: «Выезжаю, больше не могу. Встречай». Приехал он в стелечку пьяный — на руках из поезда вынесли, ну а потом пришел в себя и, отказавшись наотрез от похмелки, сказал: «Все! Кончать надо! Не вышло из меня настоящего артиста, из-за водки не вышло. Пойду к врачам, пусть они меня любыми средствами лечат, я на все, говорит, согласен, только бы от этой болезни излечили». Ну что ж… Пошел он к профессорам, рассказал им про свою жизнь, и положили они его в больницу на излечение. А теперь он и меня уговорил лечиться…

— Вы что же, артист? — спросила Агриппина.

Барыга махнул рукой.

— Был когда-то… Гремел в провинции. На все руки мастером считался. Частушки пел, фельетоны читал, чечетку выбивал, соло-клоуном работал и кипящим самоваром жонглировал. Сам Гущинский Василий Васильевич в свое время предсказывал мне большое будущее. Да не оправдал я его надежд… Последние пять лет уже не работал: руки стали дрожать, ноги ослабли, и голос осип…

Григорий Александрович вдруг решительно поднялся со стула, подошел к вешалке, вынул из кармана пальто небольшой пакетик.

— Это все письма, которые вам Костя писал, но послать так и не решился. Я без его ведома их взял. Почитайте, уважаемая Агриппина Леонидовна, и многое вам откроется.

Агриппина взяла пачку и, крепко держа ее в руке, спросила:

— Так где же он теперь живет? Чем занимается?

— Живем мы с ним вместе. На строительстве большой химии работаем. Он курсы успешно прошел, экскаваторщиком зачислен, а я в бухгалтерии по счетоводческой части… Ну и в оркестре народных инструментов на контрабасе поигрываю, а он — Костя ваш — в народном театре миниатюр… любимец публики… Песни поет…

— Женат? — совсем тихо спросила Агриппина.

— Вроде как нет, — туманно ответил Барыга. — А вы, конечно, замужем и живете счастливо…

— Живу, как все, — увернулась тоже в свою очередь от прямого ответа Агриппина. — Интересно… Костя о моем замужестве знает?

— Откуда ж ему знать? Может, он к вам потому и чувство питает…

— Уж очень он со мной некрасиво поступил, — словно оправдываясь, заговорила Агриппина. — Наобещал бог знает что, а потом взял и скрылся. Какие уж тут чувства!..

— Вот-вот, — согласился Григорий Александрович. — Он мне это же самое сказал… «наобещал и скрылся». Только мало ли что раньше было? Теперь-то все по-другому, и он и вы теперь другие…

— А я та же, — с каким-то смирением, окрашенным не то грустью, не то досадой, едва слышно вставила Агриппина.

Но Барыга обошел стороной замечание Агриппины и как ни в чем не бывало продолжал:

— Понимает он, что поступил трусливо… Но тут, Агриппина Леонидовна, и папаша ваш руку приложил.

— При чем же тут папаша?

— Очень даже при чем. Он Косте прямо сказал: «Вы, говорит, персона нон грата…» Нежелательная, значит, персона… «И если от моей дочери не отстанете, то я вам всю карьеру навек испорчу…» И испортил. Написал в областную филармонию донос — мол, артист Даурский поет в церкви… А там не разобрались как следует — уволили парня. Вот он с горя и запил.

Григорий Александрович поглядел на Агриппину, желая понять по ее лицу, какое впечатление произвел его рассказ, но лицо Агриппины, оживившееся было поначалу, снова обрело свою всегдашнюю непроницаемость…

Снимая с вешалки свой новенький, необкатанный бобрик, он как бы между прочим заметил:

— На премию приобрел. В нашем ГУМе. К нему еще запасные меховые манжеты дали и воротник мутоновый. Я-то хотел, признаться, старое надеть… Мне из факирского халата очень шикарный ватничек в ателье сотворили — с оборкой и рукава модные, без обшлагов. Но наши отговорили. Уверяют, что ватники вышли теперь из моды. Тем более что я по такому делу приехал… без командировки, по личной, так сказать, инициативе…

— Развлечься, наверное, захотели, погулять… — сказала Агриппина, но гость энергично замахал руками.

— Что вы… типун вам на язык… Я потому и приехал сюда, чтобы рецидивов не допустить… Тут, говорят, у вас один профессор по рецидивам специалист. А то последнее время что-то опять, сознаюсь, тянуть на выпивку стало… Только я не поддаюсь… Я с этим пережитком решил бороться в союзе с медициной… А адресок Костин я вам отдельно на бумажечке переписал… Вот… Мало ли что в жизни надумается…