"Кто же, – взывает охваченный гражданской скорбью Шервуд, – допустил всё это зло, все эти беспорядки, все эти адские замыслы, всё то лихоимство? Ведь в начале царствования был учреждён корпус жандармов, который должен был сосредоточить все моральные силы империи, лучших людей государства, соединявших высокие нравственные качества с беспредельной преданностью царю и отечеству. В том-то и оказывается корень зла, что в III Отделение проникли ненадёжные люди, а главенство в нём захватил обольстивший Бенкендорфа Дубельт; этот человек, всегда бывший против правительства, едва ли не во всех обществах, из III Отделения сделал место, которому дали название – факторская контора. Надо томы написать, чтобы исчислить все мелочные дела, разобранные III Отделением, и смело можно сказать: много высочайших повелений вышло без воли государя. Весь Петербург можно спросить, ибо все знали, что если нужно, по какому бы то ни было делу, исходатайствовать высочайшее повеление, то стоило только адресоваться к полковнице
Газенкампф, которая, будучи довольно снисходительна в цене, всегда была верна в своём слове; генерал-майор Дубельт проживал всегда в год более 100 тысяч рублей, сверх того прикупал имение". И покуда такие люди, как Дубельт, сидят у самых истоков власти, а без лести преданные Шервуды находятся в изгнании, до тех пор не воцарится на Руси порядка и она всё более и более будет погружаться в бездну гибели".
Старый провокатор вступил в бой с самим III Отделением, но бой оказался неравным. Любопытна судьба доноса. Великий князь Михаил переслал его… Дубельту. И тот, запрятав Шервуда в Шлиссельбург, вместе с тем произвёл расследование о названных в доносе лицах и представил Николаю обширное оправдание как в своих собственных делах, так и в отношении работы III Отделения. Отрывок из этого оправдания мы приводим как образчик того, в какой мере были искренни жандармы в играх с бюрокоатическим аппаратом.
«Столь преувеличенное описание злоупотреблений само собой обнаруживает неосновательность доноса. Зло существует в частности, но везде преследуется при обнаружения оного. Покровительства или даже послабления злу решительно нет и быть не может. Если министры и другие власти не искореняют вовсе беспорядок и не доводят вверенных им частей до полного совершенствования, то потому, что иные злоупотребления, по общему порядку вещей, всегда будут существовать и существуют у всех народов. При благоразумном взгляде и при справедливой уверенности в суждении, можно сказать, что в России по судебной и административной частям нет общих вопиющих притеснений и злоупотреблений; благонамеренные люди более довольны настоящим положением вещей и спокойно ожидают улучшений в будущем времени; а всем недовольны одни те, которые, по своему беспокойному характеру или неблагоразумию, будут недовольны при всяком положении дел».
Мы познакомили читателя с похождениями Медокса и Шервуда, чтобы показать, как легко было в николаевское время устраивать провокации, подводить людей под суд и следствие, получать деньги, ревизовать, имея вместо положительных данных только достаточную долю фантазии. Причины этих явлений обрисованы выше: общественное движение первых десятилетий николаевского царствования было чрезвычайно слабо.
III Отделенеие и литература
Единственным местом проявления общественного движения была литература, и с нею жандармы на первых порах бороться умели. Вступая в управление Российской империей, жандармы твёрдо рассчитывали на «превосходное настроение» русских литераторов…Тем не менее на этом пути уже скоро начинаются разочарования. Писатели оказываются склонными к либерализму, а литература, даже в руках благонамереннейших журналистов, состоящих на службе в самом III Отделении, может развращать умы и способствовать развитию революционных идей.
Ещё в период следствия над декабристами правительство попыталось установить своих возможных идейных врагов. Каждому члену тайного общества неизменно задавался вопрос: «С какого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей, то есть от общества ли, или от внушений других, или от чтения книг и сочинений в рукописях, и каких именно?» Обычно декабристы ссылались на иностранных философов, экономистов и публицистов, на личное знакомство с западными конституциями и т. п. Припоминая же подпольную революционную литературу, называли стихи Пушкина, ходившие по рукам и воспламенявшие молодых романтиков вольности.
Отсюда сделан был вывод: нужно усилить цензуру иностранных книг, запретить поездки за границу и печатание в русской прессе сведений об общественной борьбе на Западе, а также покрепче присматривать за Пушкиным.
"У членов следственной над декабристами комиссии, – пишет исследователь «полицейской» стороны биографии Пушкина, – уже под влиянием одних этих ответов должно было сложиться определённое впечатление о Пушкине как об опасном и вредном для общества вольнодумце, рассеивавшем яд свободомыслия в обольстительной поэтической форме. С такою же определённой репутацией человека политически неблагонадёжного и зловредного должен был войти поэт в сознание одного из деятельнейших членов упомянутой комиссии – известного генерал-адъютанта Бенкендорфа; такое же представление сложилось о нём и у самого императора Николая I, как известно, ближайшим и внимательнейшим образом наблюдавшего за ходом следствия и показаниями привлечённых к нему и входившего во все подробности дела. Поэтому нет ничего удивительного в том, что когда вскоре за тем, 25 июня и 8 июля 1826 года, были учреждены Корпус жандармов III Отделение собственной Его Величества канцелярии, заменившие особую полицейскую канцелярию Министерства внутренних дел, то Пушкин естественным образом и как бы по наследству сразу вошёл в круг клиентов новых учреждений «высшей полиции».
За Пушкиным следили все – от мелких тайных агентов, вроде поэта СИ.Висковатова, сообщавшего, что Пушкин, живя в Псковской губернии, «проповедует безбожие и неповиновение властям», до самого «коренного жандарма» Николая I, милостиво взявшего на себя труд быть цензором поэта. С 1826 года все литературные и жизненные нужды поэта разрешались в канцелярии III Отделения. Туда представлял он свои стихи, смиренно повинуясь требованиям исправлять их согласно политической и эстетической указке Николая I и Бенкендорфа; в III Отделении испрашивал он разрешения на путешествия, на женитьбу… Все последние годы своей жизни должен был он отбиваться от доносов различных литературных шпионов, стремившихся уличить его в революционных и нравственных происках. Недаром любивший «шипенье пенистых бокалов» поэт сравнивал жжёнку с Бенкендорфом, «потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее всё в порядок, влияние на желудок».
Непосредственный надзор за Пушкиным был, однако же, явлением исключительным, как исключительно было и значение самого поэта. В основном III Отделение занималось не столько писателями, сколько литературой, и в этом направлении развило большую деятельность.
Журналы, впоследствии игравшие такую видную роль в общественной жизни, в 20-х – 30-х годах представляют картину полной пассивности. Ставка на провинциального помещика, на городского обывателя, полемика с целью отбить подписчика, материал для лёгкого чтения, беззастенчивая погоня за коммерческой выгодой, безудержная самореклама – вот черты, характерные для журналистики 30-х годов. На этом фоне идейные моменты стушёвывались, даже если они, как то было в «Московском телеграфе» Полевого, и присутствовали. Никакой общественной борьбы, никакого сознательного протеста в печатной литературе того времени мы не найдём. Перед нами либо беспринципность, либо открытое угодничество перед властью.
Но вместе с тем литература могла являться и, как мы знаем, в 40-х и 50-х годах и явилась поприщем, на котором концентрировались силы новой социальной группы – мелкобуржуазной демократической интеллигенции. И жандармы, лучше многих современников отдававшие себе отчёт в направлении общественного развития, прекрасно учитывали потенциальную силу литературы. Здесь им пришли на помощь цензура и литературный шпионаж.